Фатумолог улыбнулся.

— Вот все так. Нет, конечно. Я даже не знаю, о ком идет речь. Но кто-то подобный должен быть в вашей биографии. Я знаю только признаки. Атрибутирование — ваше дело.

Баринов снова помолчал.

— Но почему? — взорвался он вдруг. — Почему?! Объясните хоть что-нибудь! Почему вы вообще не можете все показать?!

— Потому что, — спокойно и медленно сказал фатумолог, — мы не частная лавочка, не компания шарлатанов и не базарные фокусники. Фатумологией могут и должны заниматься только те, кого к этому вывела судьба. Может вывести и вас. Карту составить недолго, этому можно за неделю научиться. Вы подите научитесь интуитивно находить главное. Например, один из существенных моментов тут — ваша любовь к калиткам.

Баринов вздрогнул.

— Автобиография, почерк, анкета — пункт десятый, ваше представление о рае, — не дожидаясь вопроса, сказал фатумолог. — Калитки, заросли, усадьбы, девятнадцатый век. Роса, кусты, беседки, огромные пустые парки. Большие старые деревья — то ли вязы, то ли липы. Помните, в одной книжке вашего детства сумасшедшая плакала и повторяла: «Хорошо, хорошо, хорошо под дубами»?

Баринов заплакал.

— Вы не плачьте, — сказал фатумолог. — Вы же любите все это, правда? Вам бы хотелось такого рая? Дубы, вязы, ясени, статуи в полутемных аллеях. Шепоты, шорохи, буйное цветение. Ленинские горы такие, только очень большие, безлюдные и желательно в Европе, веке так в восемнадцатом. И отсюда же — ваше частое желание исчезнуть, спрятаться, тенденция к эскапизму и любовь к уютным решениям. Согласитесь, тут напрашивается связь. Успокоились?

Баринов перестал хлюпать.

— Простите, — сказал он.

— Я вас вполне понимаю, — мягко сказал фатумолог. — Почти все плачут. Перераспределение.

Баринов внезапно озлился. Тоше мне провидец, подумал он. Смесь Кассандры с Порфирием Петровичем.

— Скажите, — произнес он, — есть какой-то шанс всего этого избежать?

— Есть очень большой шанс, что все это само вас избежит. Процентов пятнадцать. Более точных прогнозов никто не дает.

— Это ничтожная цифра, — самому себе сказал Баринов.

— Ну, не скажите, — загорелся Малахов, — тут, батенька, ничего нет ничтожного. Вторжение крошечной детальки все может изменить, да и потом — известная аберрация… Вы же в анкете не все правильно ответили, иногда форсили, кое-где подвирали, скрытничали… Правда ведь? Но это все тоже имманентно вашей личности и, значит, указывает на судьбу. Все, кстати, господин хороший, все в дело…

— Да, да, — бездумно повторил Баринов. У него болела голова, и он отпил большой глоток чаю, почти не почувствовав его запаха, хотя чай был хороший, крепкий.

— Видите ли, — все более увлекался фатумолог (а может, он хотел отвлечь Баринова, только и всего), — это все штука тонкая, очень тонкая. Возьмите две параллельные прямые на расстоянии, скажем, пяти сантиметров друг от друга. И допустите, что одна из них отклонится от параллельности на миллионную долю градуса. Так через миллион километров они уже ах как разойдутся! Каждая мелочь, поступок, проступок, особенно в детстве, дает нам в будущем отклонение на жуткое расстояние, совсем другой ориентир. Вот почему там столько вопросов о детстве. Чего боялись, каких книг, каких картинок и так далее. Понимаете?

Баринов кивнул. Он думал не об этом. Но вдруг его осенило, и в словах фатумолога он увидел намек.

— То есть крошечное отклонение сейчас может дать гигантские результаты в будущем? — спросил он быстро.