Это было длинное горизонтальное полотно, хорошо освещенное. Девять серебристо-белых лошадей летели в лунном сиянии по темной ночной пустыне вслед за маленьким черным конем — их вожаком.
— Я ваши вещи вообще не знаю, — говорил Джозеф Харт.
— Это вполне естественно, — ответила Сюзан, — но скоро узнаете их.
— Если вы делаете этакие современные финтифлюшки, то нет. На такие я вообще не смотрю, — заносчиво ответил он. Все торговцы произведениями искусства и директоры галерей говорили ей: «Если вам удастся склонить на свою сторону старого Джозефа Харта…»
— Вы смотрите туда, на этих лошадей? — спросил он.
— Да, — ответила она.
— Это Майкл Берри. Самый неуравновешенный художник на свете. Иногда он делает вот такие вещи: чистый свет, чистая форма, чистая красота. А потом вдруг пишет целую серию вещей под настроение — обнаженных женщин, валяющихся на скалах — отвратительные штуковины.
Сюзан не ответила. Она все еще смотрела на лошадей, в диком беге несущихся по пустыне.
— Вы с чем работаете? — спросил он. — Надеюсь, не с глиной?
— С мрамором, — ответила она и добавила: — Я также сделала одну бронзовую вещь.
— Где она? — спросил он.
— В больнице Хэлфреда.
— Эта ваша?
— Да. Это была моя первая настоящая работа.
Харт взял отставленный им ранее стакан вина и молча отпил.
— Жаль, что вы — женщина, — сказал он в конце концов.
— Сейчас уже это не играет роли.
— Вы увидите, что играет, — настаивал он на своем. — Вы не займете самые лучшие места, разве что вы действительно будете лучше всех.
— Я работаю не ради этого, — сказала Сюзан.
Он не ответил, но вытащил из кармана визитку и что-то написал на ней.
— Занесите это мистеру Джелвику по этому адресу, — распорядился он, — и скажите ему, что вас послал я.
— Благодарю вас, — сказала Сюзан, но Харт повернулся к ней спиной и уже не обращал на нее внимания.
Она долго стояла там одна и смотрела на картину Майкла.
«Мне надо сказать Майклу, что я видела его лошадей, — думала Сюзан. — Я должна ему сказать, что они — само совершенство».
О Джозефе Харте она забыла.
* * *
Это была небольшая, совершенно обычная галерея. Сюзан переправила туда все свои статуи; «Коленопреклоненная» в последнее мгновение прибыла из Парижа.
Она распаковала ее с Блейком.
— Ага, отверженная! — выкрикнул Блейк, срывая с нее тряпки и бумагу. Сюзан смотрела на нее критическим взглядом.
— Я не удивляюсь, что она не понравилась им. Я уже вижу, почему. Она действительно не столь хороша. Мне кажется, что я в Париже не сделала ничего хорошего. Я тогда в действительности не знала, чего хочу.
— Ну так выбросим ее? — спросил Блейк.
— Нет, оставь ее здесь. В конце концов, это ведь моя работа.
Они снова восстановили с Блейком дружеские отношения. Он ни разу не потребовал от нее ничего большего. Иногда с ним было весьма затруднительно говорить, и тогда Сюзан принуждала себя болтать о чем угодно, так как бремя взаимного молчания было невыносимо, хотя она страстно желала молчания, преисполненного душевного спокойствия. Но когда они не разговаривали, то между ними сгущалась предгрозовая тишина, а не тишина душевного спокойствия.
— Я думаю, что я еще пошлю к нам в провинцию за одной старой статуей Джейн, которую я когда-то сделала, — сказала она неожиданно. |