Он  стянул с меня повязку и пристально посмотрел мне в глаза. Как на холст  он на меня смотрит? Как же! В шоколадном взгляде пылало золотое пламя,  и, уже не сдерживаясь, я вплела в его волосы пальцы. Я жаждала его  поцелуя, как умирающий в пустыне жаждет хотя бы глотка воды. Хотя бы  одного. Я забыла кто я и что я, я растворилась в его взгляде, в его  жарком шепоте, в бархате его волос под пальцами.

— Еще нет, — прошептал он, — я еще не закончил. Потерпи еще чуть-чуть, не двигайся, и ты получишь свою награду. Обещаю.

Как  это сложно… да и зачем? Он вновь завязал мне глаза. И вновь заплясала  огнем на моей коже кисть, накладывая холодный гель на горячую кожу.  Долго. Мучительно долго. Я не помню, сколько я там стояла. Я не помню,  как долго плавилась под нежными прикосновениями. Но я всю жизнь буду  помнить миг, когда он во второй раз стянул с моих глаз повязку и  медленно, одну за другой, выбрал шпильки из моих волос. И прикосновение  прядей к обнаженной спине обожгло сладостным нетерпением.

— Nāra. Mana nāra[4], — прошептал он, впиваясь в мои губы поцелуем.

«Наконец-то…» — подумала я, улетая ввысь на волнах экстаза.

Позднее,  опустошенная, в дымке нереальности, я стояла неподвижно, пока он  заканчивал работу, сосредоточенно водя кистью по моему лицу. Осторожно  пропустив пряди моих волос между пальцев, он несколько провел по ним  кистью во все той же, бесцветной краске, а потом повязал вокруг моей  груди ярко-синее парео и, нагнувшись к самому моему уху, прошептал:

— Mums jāiet[5], — надевая на меня маску-бабочку.

Я  сама не верила, что это делаю. Что выхожу почти обнаженная в центр  залы, чувствуя на себе любопытные, холодные взгляды, и даже нахожу в  себе силы улыбаться.

—  А где хваленый рисунок? — спросил знакомый парень в готической рубашке.  — С каких это пор полуголая баба это искусство… да и баба могла бы быть  покрасивше.

Айвар улыбнулся насмешливо, убив урода одним взглядом:

— Я ведь предупреждал… нет?

Урод  отшатнулся. Айвар хлопнул в ладоши, и свет погас. Вспыхнул в зале  ультрафиолет, заиграл синим огнем на моей коже, и тело мое вдруг  преобразилось, покрывшись темно-синим ажуром светящегося в темноте  рисунка.

Айвар  поцеловал меня в висок и снял маску. Мне было все равно, узнают меня или  нет — одетая в сотканную Айваром сладострастную сеть, я в этот миг  чувствовала себя богиней, гордо выпрямившись в волнах чужого восхищения.

— Флуоресцентная краска, стыдно не знать,— сказал сосед готического юноши.

Даже я понимала, что Айвар победит. Иначе и быть не могло.

Даже  я не удивилась, когда чуть позднее готический юноша почему-то показался  в зале с разбитым носом. Но жаловаться не стал, зато на меня  посматривал со священным испугом и даже долго, усердно извинялся. А  тихий Айвар брутал, оказывается.

А  потом мы вернулись к моим, нет, нашим друзьям. И было все, что должно  быть в Лиго: и бесшабашное веселье в огнях костров, и венки со свечами,  медленно плывущие по Даугаве. И запах дзинтарских духов[6], в знакомый с детства вкус лаймовского ассорти[7]. И безумно вкусный, жаренный хлеб, подобного которому нигде не было.

Был  мокрый, но счастливый Айвар, что поймал-таки мой венок и вылез с  победоносным криком на берег. Были пряди воды по щекам, похожие на слезы  шального счастья, когда он водрузил этот венок на мою голову, были  непривычно рассыпавшиеся по плечам волосы, которые то и дело приходилось  откидывать от покрытого бисером пота лица. И пиво в ту ночь казалось  золотым, теплым, как отблеск костра в его глазах, и объятья Айвара были  сладостными, и поцелуи, которыми он меня так часто награждал —  желанными.