– Прощай, Сигню, – тихо говорит она.

Они с Нуром разворачиваются и медленно идут к волнолому, что протянулся рядом с Солдой. Рабочие торжественно отдают ей честь, на лицах их играют золотистые отблески лампад, которые они держат в руках. Она отдает честь им и поворачивается к реке.

Сколько раз ей уже приходилось делать это? Сколько раз ей уже приходилось хоронить чьих-то детей?

Она смотрит на реку. Лем опускается на колени, зажигает свечу, что-то шепчет и перерезает веревку. Лодочка слабо покачивается и медленно плывет вниз по реке, набирая скорость, когда ее подхватывает слабое течение. Мимо Мулагеш она проходит уже довольно быстро, но она успевает разглядеть бледное лицо Сигню.

Она подождет. Пусть Сигню увидит как можно больше, пусть посмотрит на свою стройку. А потом она, Мулагеш, сделает то, что должна.

Лодочка проплывает мимо волнолома, затем дрейфует под кранами, склонившимися над темной водой. Мулагеш смотрит на горизонт. Далеко-далеко, в полумиле от маяка, она различает крохотный парус. Или ей так кажется…

Он там. И он все видит…

Она опускается на колени, кладет винташ на волнолом – левая рука ее все еще не оправилась после поединка с Панду – и берет на мушку лодочку с блестящим стеклянным стаканом на носу.

Винташ подпрыгивает у нее в руках. Вспыхивает искра – и лодку мгновенно охватывает пламя. Через несколько секунд она уже ярко горит чистым желтым огнем. И уплывает в море.

Пламя все удаляется, и тут слышится странный звук. Он похож на шум прибоя или даже рев – сначала тихий, потом он крепнет и становится все громче и громче по мере того, как лодка уходит дальше в море. И тут Мулагеш понимает: это дрейлинги, они кричат, кричат с маяка, кричат с волнолома, и вот уже вокруг нее все кричат – и клич этот все длится и длится.

В этом крике нет горя, боли, печали – это скорее победный клич, клич прощания, возглас любви, любви, которая не перестает, которой неведомы препятствия и запреты.

Когда все заканчивается, они с Нуром шагают обратно в крепость.

– Ты думаешь, что-то изменится, Турин? – спрашивает он. – Ты действительно думаешь, что вуртьястанцев можно цивилизовать?

Она пожимает плечами:

– А что вуртьястанцы? Я не уверена, что мы себя цивилизовать сумеем…

Он примерно прикидывает, сколько сейчас времени. А потом переваливается к крошечному иллюминатору, облизывает палец и начинает писать на стекле.

Окошко затягивает инеем, затем тот исчезает, оставив после себя фигуру женщины за письменным столом. Женщина сидит и смотрит на лист бумаги у себя в руках.

Выглядит она постаревшей и измученной, однако чувствуется в ней смутно какое-то благородство. В целом вид у нее такой, что она готова в любой момент заговорить, но больше не верит в то, что она сейчас скажет.

Шара Комайд смотрит на него, потом вскидывается:

– Сигруд? Сигруд! Что ты… о силы, ты ужасно выглядишь.

– Здравствуй, Шара, – хрипло отвечает он.

К его удивлению, она берется за края картинки и уносит ее с собой. Видимо, он по ошибке выглянул из ее зеркала, а не из окна.

– Не делай так больше, Сигруд. Ты не можешь со мной связываться, не сейчас. Тебя разыскивают! Все и повсюду! И я не могу вмешаться в это дело!

– Я знаю, – отвечает он. – Я… я просто хотел поговорить с тобой.

Она относит его в спальню и ставит на тумбочку. Там сейчас вечер. За ее спиной – кровать с балдахином, занавеси на ней задернуты.

– Мне… мне очень жаль, что так получилось, Сигруд.