Мы молчали. Говорить было больше не о чем. В караульной стало тихо. Одна-единственная муха жужжала так громко, что мы все поглядели в ее сторону. Когда она неожиданно замолчала, оба полицейских поднялись, словно по команде, и вышли на улицу — один в фуражке, второй — с непокрытой головой. Вскоре они вернулись и прикатили свои велосипеды. Они закрыли дверь, прислонили велосипеды к столу и принялись начищать и без того блестевшие брызговики. Потом рамы, педали, задние фонари.

Господин Адамсон откашлялся.

— Мне пора! — сказал он тихо. — Вот еще что. Биби. Я больше никогда не окажусь поблизости от нее. Найди ее. Отдай ей чемодан. Только она имеет право открыть его. Передай ей привет от дедушки. — Он поглядел на меня своими выпученными глазами. Мне показалось или он действительно едва сдерживал слезы? Во всяком случае, он наклонился к моему уху и прошептал: — Возможно, эти двое меня все-таки слышат. — И оглянулся на полицейских, которые спокойно продолжали чистить свои велосипеды. — Я больше никогда тебя не увижу. Это слишком рискованно. Для тебя и для меня. Никогда, до тех пор, пока… Будь здоров.

Он повернулся и прошел через закрытую дверь. Ушел. У меня аж дыхание перехватило. Оставил меня одного с этими двумя громилами! С этими двумя бестолочами! Да им наплевать на меня. Младший полировал звонок велосипеда, высунув язык от усердия, а старший, сопя, проверял, хорошо ли накачаны колеса. Я вышел из дома и уселся на скамейку. Как раз всходило солнце. Понадобилось время, пока мои глаза привыкли к свету. Господин Адамсон шел уже очень далеко по прямой дороге между оливковыми деревьями. Перед ним виднелась горная гряда. Господин Адамсон бежал, да, он прямо-таки несся, так что я уже не мог рассмотреть его рук и ног. Казалось, его охватила паника, я не сразу понял почему. Я сглотнул слюну. Нет, он не должен был так поступать! Не должен был оставлять меня тут одного, совсем одного. Подлец!

Он уже дошел до первого поворота дороги, почти отвесно ведущей вверх к акрополю старых Микен. Правда, шел он теперь намного медленнее. Едва плелся, с трудом переставляя ноги. Он стал маленьким, всего с большой палец, но я отчетливо видел, что рот у него раскрыт, а язык вывалился наружу. Я просто кипел от злости. Предатель! Оставил меня в такой беде! Я же еще ребенок! Я не знаю греческого! Как я без него доберусь до дома?

А он тащился от камня к камню, спотыкался. Подъем ведь был очень крутой. Колени у него подгибались, ноги больше его не слушались. Он все чаще останавливался, держась за выступы скал. Почти не продвигался вперед.

И тут я наконец понял. Он был на грани, вот-вот силы совсем оставят его, и он упадет. Окончательно и навсегда, а все потому, что я его больше не люблю. Я испугался.

Я не мог допустить, чтобы он не добрался до дому. В смысле до входа. Кто же заберет меня, когда настанет мое время? Я сразу же, почти в панике, начал старательно вспоминать все те минуты, часы, когда я любил его от всего сердца. Как мы играли в прятки! Как мы маршировали к трамваю и пели песни! Как удирали от стариков на Телльштрассе, а потом, уже в трамвае, глядели, как они, потрясая костылями, ругали меня. Как мы сидели рядышком на скамейке.

Так, изо всех сил подогревая свою любовь к господину Адамсону, я не спускал с него глаз. И в самом деле, мне показалось, он пришел в себя и снова зашагал увереннее. Скоро он уже выпрямился. Вот он уже у львиных ворот. Последние метры вдоль гигантской стены он пробежал бегом, вот он добрался до нашего старого места. Да, я любил его, и то, что я считал его подлецом, теперь не имело значения. Он спасен!

— Подлец! — завопил я во весь голос. — А как же я?

Господин Адамсон стоял перед старой стеной и махал мне. Я видел поднятую руку. И тоже помахал ему. Он отвернулся и исчез в камнях. И снова Микенская крепость, объятая тишиной и безвременьем, лежала под солнцем, как уже много тысячелетий.