Мои родители выбежали из дома. Отец подбежал ко мне первым, обнял меня и разрыдался. Слезы текли по его трехдневной щетине, падая на мое лицо. Плачущий отец! Когда он наконец отпустил меня, мама так сильно прижала меня к себе, что я чуть не задохнулся.

— Помогите! — пропищал я, хотя между мной и ею стояла кость динозавра. Мама была настолько не в себе, что даже не заметила, что между нами есть что-то твердое.

— Что случилось?! — воскликнули они хором.

Два дня! Две ночи! — Я еще никогда не видел отца таким взволнованным, таким обеспокоенным, а мама в отчаянии заламывала руки. — Ты просто исчез!

Конечно, я поклялся господину Адамсону священной индейской клятвой, что никогда его не выдам, особенно если — как теперь — у меня в волосах будет перо вождя племени навахо и я буду обязан соблюдать законы навахо, которые предусматривают пытки за разглашение тайны.

Но то, что я пережил, измучило, потрясло меня всего — и сердце, и мягкое место. Мне было ужасно больно, потому что багажник полицейского велосипеда состоял из трех или четырех острых, как ножи, металлических пластинок и всю дорогу меня, ухватившегося за спину полицейского, подбрасывало вверх и с силой опускало вниз. Я не мог обмануть маму, отца — моего любимого отца, который смотрел на меня мокрыми от слез глазами, и маму, чье влажное дыхание я чувствовал у себя на голове. Я должен был сказать правду! И я рассказал, как в саду виллы господина Кремера познакомился с господином Адамсоном. Милым старичком, у которого верхняя губа похожа на козырек над нашей входной дверью, три волосинки на лысом черепе и выпученные глаза. Как мы играли в салочки, в прятки. Как ловко он бегал и как быстро. Как я влетел в него и он оказался бестелесным, словно световой занавес. Как он мне сказал, что он — покойник. Мой предшественник. Как я, внутри господина Адамсона, преодолел вход в другой мир, хотя для нас, смертных, это невозможно. Как выглядел этот другой мир: темный, наполненный воздухом, напоминающим слизь, которой тем не менее можно дышать. Я сидел у мамы на коленях и рассказывал, иногда плача, иногда дрожа, как нечеловеческая музыка носила меня по подземному залу вверх и вниз. Как господин Адамсон порхал вокруг меня, но и сам казался игрушкой ужасных сил, которые лишали меня способности соображать. Как я брел в крови — «нет-нет, мама, папа, я не умер!» — и подошел к молчаливо стоявшей стене из навсегда осужденных душ. (Теперь, когда я улизнул от них, я видел их яснее, чем когда находился в их власти.) Из тех бесчисленных миллиардов, которые, в отличие от господина Адамсона (пока что), уже никогда не попадут наверх и влачат свое сумеречное существование в ожидании окончательного исчезновения. Как они все похожи — зеленые или серые, с мертвыми глазами и обвисшими уголками губ — и как все-таки каждый не похож на другого. Но все равны в покинутости. В том, что все добрые духи оставили их, что они бесконечно, окончательно одиноки и не знают утешения. В них нет ни капли любви, а их ярость, гнев, желание убить идут не от сердца. Эти попытки схватить зубами, желание укусить — что-то вроде нервной дрожи, рефлекса, может быть, воспоминание, так что все эти смертельные укусы не достигали цели. Правда, их разинутые рты появлялись все ближе, все чаще. Их намерения казались все определеннее. Иногда они кусали воздух совсем рядом со мной, и в конце концов это могло кончиться только одним — вот-вот один из этих слепых ртов укусит меня. Разорвет в клочки. Я рассказывал все это, и мне все больше и больше казалось, что я помню все до мелочей.