– Вы арестованы за соучастие в убийстве девушек, татуировки которых находятся в этом томе.

И, пока полицейские выпроваживают Флорентиса к выходу, дивизионный комиссар Лежандр одаривает меня приветливой улыбкой.

– Нисколько не удивлен встретить вас здесь, господин Малоссен, и надеюсь в скором времени вновь видеть вас у себя.

С другого конца высококлассный зазывала, ничего не видя и не слыша, продолжает в запале:

– Татуировки, составившие данную коллекцию, принадлежат представителям разных ремесел. Здесь вы найдете татуировки сообщества мясников, относящиеся к XIX веку, а также – мастеров-стеклодувов, датируемые еще более ранней эпохой, не говоря уже о серии татуировок, выполненных на теле проституток, о чем свидетельствуют шесть образцов, воспроизводящих знаменитейшие творения итальянского Возрождения и фламандских живописцев, в том числе и эта замечательная копия «Святого Августина».

Он охотно и дальше распространялся бы на эту тему, но Лежандр прервал его, объявив, что лавочка закрывается, и конфисковал ценнейший экспонат как вещественное доказательство.

Точно в этот момент нашего с тобой внутреннего спора – мы как раз ехали забирать Жервезу из больницы Святого Людовика – твоя мама встревает в наш тайный разговор, спросив меня:

– Что ты говоришь?

Я смотрю на Жюли. Она ведет свой маленький «пежо» величаво, как лайнер, отчего прохожим кажется, что мимо проплывает, скажем, «роллс-ройс». Жюли повторяет:

– Что ты только что сказал, Бенжамен? Ты говоришь сам с собой?

Я был на твоей глубине, и она торопит меня подняться на ее чистую гладь.

– Нет, я сказал, что Рональд здесь, конечно, ни при чем.

– Почему «конечно»?

– Мамзель в розовом костюмчике, которая пыталась втянуть меня в это дело, нашла себе другого козла отпущения, вот и все.

– Но все-таки он ведь должен был у кого-то купить эти татуировки.

– Только не у Сенклера. У кого-нибудь другого, возможно.

Да, возможно, простодушный Рональд де Флорентис оказался последним звеном в длинной цепи все убывающей вины.

– Странный все-таки предмет торговли… – бурчит Жюли.

Это мнение полностью разделяет Сюзанна, голова которой появляется на передней линии, между наших сидений.

– Это верно, не представляю, чтобы мне пришлось содержать фильмотеку на деньги, полученные от торговли человеческой кожей. У кино, конечно, много недостатков, однако оно еще далеко от каннибализма. До сих пор оно пожирало только души. А в души еще надо верить…

И тут Сюзанна сообщает нам, вот так, без предупреждения, что она оставляет этот проект с фильмотекой и возвращается на родину, в Пуату, преподавать греческий и латынь; она уезжает сегодня же вечером, и это уже решено.

– Я вам пришлю свой адрес. И вы будете приезжать смотреть хорошие фильмы ко мне домой.

– Вы бросаете «Зебру»?

Она в последний раз поливает нас звонким смехом.

– У меня никогда не было воинственной жилки, а «Зебру» слишком рьяно защищают все эти районные комитеты. Подбросите меня до Полковника Фабьена? Дальше я дойду пешком.

Сюзанна выходит на площади Полковника Фабьена, обойдя машину сзади, наклоняется над опущенным стеклом Жюли и в качестве прощания дарит нам одну маленькую фразу, которую она, должно быть, не слишком часто доставала из своего словаря:

– Я вас очень люблю, обоих, очень. Так держать!

Блеснув в последний раз своими ирландскими глазами, она помахала нам рукой и зашагала прочь таким решительным шагом, будто уже сейчас отправлялась в Пуату пешком.