— Ты их видел? Как они?

— Мужи в силе, у каждого жена, дети. Видится, что не голь перекатная. Им бы крестьянишек, да у тебя ведь безлюдно.

— С этим у нас недостаток, — улыбнулся Хитрово. — Я сам каждого, кто попадётся в Диком поле, на черту ставлю. А что шляхта на поместья не спешит?

— Тепла ждут и ледохода. Как реки вскроются, так и отправятся, — ответил Орланов.

Поместный приказ был, пожалуй, главным, для служилых людей, среди других приказов, он давал средства для жизни верхнему слою общества — дворянам. И этот государственный организм в своей работе не имел передышек. С темна до темна в окнах приказа горел свет, подьячие скрипели перьями, ежедневно в него обращались десятки челобитчиков по самым разным и болезненным поводам. Просили новых поместий, выставляя боевые заслуги и полученные в сражениях раны. Частым мотивом просьб было то, что крестьянишки исхудали или разбежались, и теперь у дворянина нет мочи нести государеву службу. Самыми жалкими просителями были вдовы и дети погибших или умерших служилых людей. По закону за ними оставалась половина поместья, но бывало, что они его лишались совсем. Челобитные подавались в Поместный приказ, и дальше их, по докладу, разрешал сам великий государь. Много здесь случалось неправд, приказные смотрели на каждого челобитчика, как на дойную корову или, на худой конец, как на козу, от которых можно попользоваться посулом, так тогда именовалась взятка, эта неистребимая родовая зараза русского чиновничества. Одного подьячего за взятый посул, разложив на земле прямо у приказа, били нещадно батогами, а другой под вопли истязуемого совал за пазуху полученные от челобитчика деньги.

В Кремле у Хитрово оставалось самое важное дело: известить царя о своем отъезде на черту и получить от него последние наставления. Сегодня дума не заседала, все дела решались в приказах, но бояре, окольничие и думные дворяне толпились в царской передней, всяк со своим умыслом: одни просто лишний раз показаться на глаза государю, другие решить какие-то свои нужды или посодействовать родственнику. В царском дворце нужно было жить, как тогда говорили, каждый день, чтобы не упустить чего-нибудь важного.

Из комнат Алексея Михайловича вышел ближний боярин Морозов, улыбаясь во всю тронутую подпалинами рыжины бороду. Разговор с царем получился, не то, что вчера, тёплый и доверительный. Царь Алексей не держал долго гнева на людей, обидев кого-нибудь, он спешил помириться и осыпал подарками. Сегодня он ни с того, ни с сего пожаловал своему воспитателю — дядьке доходы с одной подмосковной волости.

— Богдан Матвеевич! — сказал Морозов, подходя к окольничему. — Как здрав?

— Челом, боярин, — ответил Хитрово. — Живу, слава Богу!

— Ты у Вяземского был? Я выделил тебе казну на черту. Князь прижимист, держи ухо востро!

— Только что получил тысячу рублей, — ответил Хитрово.

— Тысячу? — удивился Морозов. — Там много больше.

— Я дал поручную запись на тысячу рублей.

— На первое время тебе хватит, а там ещё получишь, — сказал Морозов. — Ты не забывай, мы ведь с тобой свойственники. Чем могу — помогу.

Боярин, улыбаясь, смотрел на Хитрово, но в его глазах вспыхивали острые льдинки.

Богдан Матвеевич не стал ломать голову над тем, кто сплутовал: Вяземский или Морозов в разговоре с ним. Хитрово видел при дворе и не такое. Здесь каждый поспешал обнести другого сплетней или наветом. Тем и жили, иногда даже очень долго и счастливо.

Государь Алексей Михайлович встретил Хитрово милостиво, он был одет по-домашнему — в лазоревого цвета летник из китайского шёлка, красные сафьяновые ичиги.