— Надзиратель! Эй, надзиратель!..

Где-то в глубине коридора послышались шаги.

— Чего тебе, басурман?

— Сюда, сюда! — позвал Якши-Мамед, прильнув глазом к волчку. — Доктора надо… Отец мой ослеп…

— Ладно, будет смена — доложу дежурному.

— Сейчас скажи, зачем ждать! — возмутился Якши-Мамед. — О, аллах пигамбар!

— Я те дам «пагамбар», я те поматерюсь! — пригрозил надзиратель и, удаляясь, пообещал: — Покричи, покричи у меня… Живо в карцер отправлю.

Якши вновь поднялся на нары и склонился над отцом:

— Так и не видишь?

— Ничего не вижу, сынок. Чёрный ангел ночью, видно, пришёл, когда я спал. Видно, скоро уведёт меня к себе.

Якши подумал, что отец и в самом деле может умереть здесь, в темнице. И никто не проводит его в последний путь. Даже его, Якши-Мамеда, не пустят на похороны. Отца бросят где-нибудь в яму и завалят землёй.

— Аллах всемилостивый, всевышний, есть ли правда на земле! — взмолился Якши-Мамед. — Они нас держат здесь сто семьдесят два дня, и никто не говорит, когда кончится наш плен. Возможно ли такое, спаситель?! Мы написали прошение кавказскому командующему, но и он глух к нашим мольбам. Нет, я разобью эти проклятые двери, но добьюсь, чтобы нас хотя бы выслушали!

Якши-Мамед схватил пустой котелок и запустил его в дверь. По коридору разнёсся гул. Якши вновь схватил посудину и принялся колотить по двери. Он стучал до тех пор, пока тюремный коридор не заполнился топотом сапог всполошившихся тюремщиков. Загремели ключи, дверь распахнулась, и тучный, громадного роста тюремщик ткнул разгорячившегося узника в грудь с такой силой, что он опрокинулся спиной на нары.

— Чего тебе, басурман?! Что стучишь? Всю тюрьму на ноги поднял!

Якши встал, гордо запахнул полы халата, проговорил с угрозой:

— Ничего… Придёт время, вы за всё мне ответите!

— Говори, зачем позвал? Что с твоим отцом? Ослеп что ли? Так он старый же, как кащей! Чем я могу помочь!

— Начальника позови…

— Я и есть начальник. Какого тебе ещё начальника?

— Если ты начальник, отведи моего отца в госпиталь.

— Нельзя, он арестованный… под стражей находится.

— Он добровольно приехал со мной и добровольно сидит в этой камере!

Надзиратели рассмеялись, а начальник внушительно пояснил:

— По доброй воле сюда не сажают, басурман. Сюда и силком-то не затащишь, а ты говоришь «добровольно». В списках он у нас… Сидите и не шумите, ваша жалоба отправлена в Тифлис. Как прибудет бумага, так и участь ваша решится.

— Господин начальник, — попросил слабым голосом Кият-хан. — Доложите главнокомандующему обо мне. Он не знает, в какие условия я попал. Если узнает, плакать обо мне будет.

Тюремщики опять засмеялись, обозвали Кията выжившим из ума, закрыли дверь на засов и удалились.

— Собаки проклятые! — в бессильной злобе выговорил Якши-Мамед и опустился перед отцом на колени. — Ты тоже, хан-ага, совсем ребёнком стал. Мало того, что зрение потерял, теперь и умом слабеешь. Надо такое выдумать: «командующий плакать будет!»

— Сынок, я тридцать лет на двух русских государей молился. Я делал всё, что они мне велели. Я получил от них орден и медаль.