Изменить размер шрифта - +
А дальше пуще: маленький коллектив вроде школьного — сплошные склоки, большой — тут уже сложные интриги плетутся… ну и так далее, вплоть до строительства пирамид. То есть стадность человеческая — для политика самый хлеб, поскольку в стаде нравственных устоев остается ничтожно малая величина, и стадного человека ничего не стоит послать на войну рушить и убивать, а как ты пошлешь на войну самостоятельного человека, если сказано: «не убий»?! Отсюда лозунг текущего момента…

— Какой еще лозунг?! — с раздражением сказал Вася.

— Сейчас доложу: да здравствует индивидуализм, это универсальное средство от вшей и политиков, долой коллективизм, эту зловредную выдумку египетских фараонов!

Вася Злоткин продолжительно посмотрел Правдюку в глаза, чувствуя, как в нем поднимается злость от желудка к мозгу, но, понадеявшись остановить ее продвижение в районе маленького язычка, он добился только того, что вдруг весь как-то окаменел. Он окаменел, и тут опять на него нашло…

 

Над Москвою висела удушливая пелена, похожая на туман оливкового оттенка, висела так низко, что скрадывала город примерно по четвертые этажи и он казался прихлопнутым чьей-то гигантской дланью. Вразнобой звонили по церквям к ранней обедне: в Кремле ровно в восемь часов утра, но уже у Казанской Божьей Матери в пять минут девятого, а у Христа Спасителя ажно в четверть, и перезвон колоколов разносился над Первопрестольной глухо, недостоверно, как под водой. Василий Злоткин стоял у окна дворцовой светлицы и барабанил пальцами по стеклу.

Вошел неслышно генерал Конь с ежедневным докладом и дал о себе знать при помощи каблуков.

— Что нового на Москве? — не оборачиваясь, спросил его государь.

— Ничего особенного: народ хулиганит и недоволен. За то время, что вы изволили быть у Троицы, прошел слух, будто покойный государь Александр Петрович украл из казны миллион рублей, так порядочная толпа ворвалась в Кремль и выволокла из Архангельского собора царские останки, причем некоторые мочились непосредственно в саркофаг.

— Что еще?

— Еще установлено, что донос на бывшего дьяка Перламутрова, будто бы он сеет в народе сомнения насчет вашей национальной принадлежности, исходит от Пуговки-Шумского, который по-прежнему скрывается где-то в Замоскворечье.

— Точнее нельзя ли?

— Пока нельзя. Так что, может, напрасно мы Перламутрова-то повесили, может, он и ни при чем, а это гад Пуговка мутит воду…

— Странный тип этот самый Пуговка-Шумский, что-то я его не пойму.

— Ничего странного: жулик, передних зубов нет, злопыхатель и пишет лирические стихи. Есть мнение, что он исподволь готовит государственный переворот.

— Ну, это он умоется! Тут главная сила — народ, а народ меня обожает, может быть, даже боготворит.

— Так-то оно так, да только, по моим данным, зреет в массах частичное недовольство. Эстонцы вон безобразничают, давеча вытащили из трамвая жену одного повытчика из Приказа внутренних дел и среди бела дня насиловали ее чуть ли не целым взводом. Опять же цены на водку недемократические, вообще с подачи Пуговки-Шумского ходят в народе слухи. Это, говорят, не настоящее было Государственное Дитя, он чухонцами подосланный, чтобы окончательно вывести русский корень. Как же, говорят, он настоящий, если не опохмеляется по утрам…

— Ну не опохмеляюсь, ну и что, разве я виноват, что у меня организм, как у гиппопотама?!

— Ни сном ни духом! А все-таки, государь, надо завязывать с этим гнилым либерализмом, не то — беда!.. На галстуки, что ли, опять вето наложить, запретить держать на балконах скот, — одним словом, нужно показать этому народу, что мы имеем его в виду. Иначе он, народ то есть, почувствует слабину и устроит нам повторение великого Октября.

Быстрый переход