- А он интересовался только этой волной? - подсчитывая что-то, спрашивает Костров.

- Нет, не только этой. Он прощупал весь спектр радиоизлучений на волнах от одного до тридцати сантиметров. А в феврале снова зарегистрировал излучение с тем же профилем на волне двадцать один сантиметр. В марте опять все растворилось в помехах. Помехи несколько ослабли лишь во второй половине апреля, но излучение на волне двадцать один сантиметр снова бесследно исчезло, хотя к этому времени Брейсуэйту удалось сконструировать такую аппаратуру, которая обеспечивала уверенный прием даже при наличии шумового фона значительно большей интенсивности.

Рогов захлопывает тетрадь и скороговоркой заканчивает:

- На этом терпение Томаса Брейсуэйта, а вернее дирекции радиообсерватории, в которой он работал, иссякло. Они жаждали быстрого успеха и приказали Брейсуэйту заняться другими звездами. На Фоцисе же был поставлен крест, так как ни один из параметров его излучения: ни амплитуда, ни фаза, ни частота - не нес никакой информации.

- Точь-в-точь как у нас! - возбужденно восклицает Мартынов, давно уже считающий исследования Фоциса безнадежными.

- Да, до недавнего времени, - поворачивается к нему Костров. - Ибо секрет тут, видимо, не в модуляциях волны. Однако постоянство формы этой волны тоже, конечно, не случайно. Оно невольно привлекает внимание, наводит на мысль о возможности искусственного сигнала. Разве не поэтому заинтересовались радиоизлучением Фоциса и мы и Томас Брейсуэйт?

Он вспоминает, каких ухищрений стоило выделить из шума космических помех эту волну, не несущую никакой информации, кроме, может быть, одного только сигнала: "Внимание". Нужно было терпеливо улавливать слабую энергию ее импульсов и, пользуясь их однородностью, "наслаивать" в специальных накопителях - электроннолучевых трубках "памяти" - до тех пор, пока импульсы эти не выделились с достаточной отчетливостью из радиошумов космического пространства.

И этот упрямец и скептик Максим Мартынов вложил ведь в работу группы немало изобретательности, совершенствуя приемную аппаратуру радиотелескопа. Почему же теперь не хочет он понять принципа передачи информации теми, кто обитает на одной из планет Фоциса? Может быть, не ясно это и другим его коллегам?

Но Костров так и не успевает ничего им объяснить, его опережает Рогов:

- Уразумел я наконец, в чем тут дело, Алексей Дмитриевич! Информация с Фоциса передается, конечно, не модулирующей функцией, а изменением длины волны.

- Как же, однако, смогут они передать нам что-нибудь таким способом? - спрашивает коренастый, рыжеволосый, густо усыпанный веснушками радиотехник Бойко. - Теперь нужно, значит, ожидать передачи на волне девятнадцати или двадцати двух сантиметров? Но до каких же пор можно уменьшать или увеличивать длину этих волн? Такие известные физики, как Филипп Моррисон и Джузеппе Коккони, утверждают, что космические радиопередачи можно вести лишь на волнах длиною не менее одного и не более тридцати сантиметров. Что же, наши друзья с Фоциса и будут, значит, вести передачу на всех этих волнах по очереди?

То, что говорит Бойко, известно всем, и тем не менее все настороженно поворачиваются к Кострову.

- Позвольте мне, Алексей Дмитриевич? - просит Галина и, не Дожидаясь разрешения, продолжает: - Зачем им передавать информацию на всем этом диапазоне? Они могут вести любую передачу на волнах всего двух частот - на длинах в двадцать один и двадцать сантиметров.

- Как же это? - недоумевает Бойко, приглаживая свою рыжую шевелюру.

Все невольно улыбаются, а Рогов спрашивает:

- По бинарной системе?

- Ну да! - восклицает Галина. - С помощью двоичной системы счисления. Двадцать в этом случае будет нолем, а двадцать один - единицей или наоборот. С помощью этих двух знаков ноля и единицы - можно, как вам известно, вести такой же счет, как и с десятью знаками общепринятой у нас и довольно устаревшей теперь десятичной системы.