Взял я кнут и ну стегать по лошажьим спинам.

         Бью, а кони, как метель, снег разносят в хлопья.

         Вдруг толчок… и из саней прямо на сугроб я.

         Встал и вижу: что за черт – вместо бойкой тройки…

         Забинтованный лежу на больничной койке.

         И заместо лошадей по дороге тряской

         Бью я жесткую кровать мокрою повязкой.

         На лице часов в усы закрутились стрелки.

         Наклонились надо мной сонные сиделки.

         Наклонились и хрипят: «Эх ты, златоглавый,

         Отравил ты сам себя горькою отравой.

         Мы не знаем: твой конец близок ли, далек ли, –

         Синие твои глаза в кабаках промокли».

    [1924]

Письмо матери

         Ты жива еще, моя старушка?

         Жив и я. Привет тебе, привет!

         Пусть струится над твоей избушкой

         Тот вечерний несказанный свет.

         Пишут мне, что ты, тая тревогу,

         Загрустила шибко обо мне,

         Что ты часто ходишь на дорогу

         В старомодном ветхом шушуне,

         И тебе в вечернем синем мраке

         Часто видится одно и то ж:

         Будто кто-то мне в кабацкой драке

         Саданул под сердце финский нож.

         Ничего, родная! Успокойся.

         Это только тягостная бредь.

         Не такой уж горький я пропойца,

         Чтоб, тебя не видя, умереть.

         Я по-прежнему такой же нежный

         И мечтаю только лишь о том,

         Чтоб скорее от тоски мятежной

         Воротиться в низенький наш дом.

         Я вернусь, когда раскинет ветви

         По-весеннему наш белый сад.

         Только ты меня уж на рассвете

         Не буди, как восемь лет назад.

         Не буди того, что отмечталось,

         Не волнуй того, что не сбылось, –

         Слишком раннюю утрату и усталость

         Испытать мне в жизни привелось.