— Да вы что, перепились оба? — закричал он и начал вертеть головой, вглядываясь в их лица. Через минуту ему уже все стало ясно. — Так, — сказал он важно, — ты, девонька, придуриваешься.

Квета продолжала извиваться, покачивая бедрами, лицо ее оставалось отрешенным. Но провести ведуна было не просто.

— Да, да, придуриваешься. Иди, девонька. Ступай, Кветочка. — Но видя, что его слова не действуют, Клепила наконец рявкнул: — Ах, чертовка, а как отцу твоему пожалуюсь, что ты парней комыльником потчуешь, ох и даст он тебе березовой каши. Сказано, брысь!

Лицо Кветы мгновенно приняло нормальное выражение и, показав ведуну острый кончик розового языка, она, хохоча, упорхнула.

— Ишь ты, язык показывает, — бормотал Клепила, щелкая пальцами перед лицом Самохи.

Потом взял его за руку и как маленького повел из круга. Отойдя в темное место, Клепила открыл свою сумку с которой никогда не расставался и достав глиняную бутылочку и глиняный стаканчик, накапал в него тридцать капель какой-то остропахнущей жидкости и, приказав Самохе открыть рот, плеснул туда из стаканчика.

Самохе показались, что он проглотил огонь, хотел было выплюнуть, но Клепила, неожиданно сильными пальцами, сдавил его челюсти, не давая открыть рот, и давил до тех пор пока не решил, что зелье проглочено окончательно и бесповоротно. Словно занавеску сдернули с окна, в голове Самохи посветлело и он пришел в себя.

— Где Квета?

— Ускакала, отроковица, как коза. Ты бы с ней поосторожней, она тебя настоем комыльника попотчевала, от которого, знаешь ли, можно мужскую силу вовсе потерять.

Самоха прислушался к ощущениям внутри себя и нерешительно сказал:

— Я, вроде, не потерял.

— Да это к утру будет ясно, — утешил его Клепила и беспечно махнул рукой. — Главное, что живой.

— Так что Жуч? — с трудом ворочая языком, спросил Самоха.

А Жуч, незамеченный ими, был всего лишь в нескольких шагах и был тоже не вполне в себе, хотя его никто ничем не опаивал.

Незадолго перед тем, в перерыве между танцами, он подсел к жене начальника Южных ворот Пексигеля, которая скучала, глядя, как порученные ее попечению, барышни весело пляшут со своими новыми подружками, напропалую кокетничая с бряцающей саблями и шпорами граничарской молодежью, и поинтересовался, как она чувствует себя здесь, среди грубых жителей пограничья.

— Знаешь, — охотно вступила в беседу архонка, — хорошо. Люди здесь грубоватые, но славные. Муж мне такое рассказывал, а оно все не так и страшно.

— Да, — согласился Жуч, — тут страшного ничего нет. Страшно в Заречье.

Но разговор был бесцеремонно прерван, капитан архонской городской стражи Тино Гравин, который был свидетелем на свадьбе Лоха и Дины, возник перед ними с кубком в руке. Свою восьмиугольную железную шапку с белым пером он уже потерял. На очереди был панцирь, ремни которого капитан расстегнул, так как панцирь, по мере продолжения праздника, начинал ощутимо давить на живот. Пряди светлых волос прилипли к потному лбу, а круглые совиные глаза остекленели. Но голос капитана оставался на удивление трезвым, а речь внятной.

— Кого я вижу! И где! Восхитительная Диан, приветствую вас! — капитан галантно раскланялся.