Он мог бы попытаться воздействовать на меня методами, более грубыми, чем убеждение. Однако он достаточно хорошо знал меня и понимал, что лучше не бить меня по голове, а терпеливо уговаривать до тех пор, пока не иссякнут мои контраргументы. Ясно, что ради Вики он постарается быть со мной мягким и обходительным, дабы не углублять без нужды противоречий между нами.
Подвести лошадь к воде может и один человек, но заставить ее пить, если она не хочет, не смогут и двадцать. Уговаривая меня подойти к воде и расписывая прелести водопоя, Сэм, естественно, может потерять терпение, если я буду упрямой лошадью и наотрез откажусь от утоления жажды. Весьма вероятно, что в этом случае он будет угрожать мне выходом из дела, хотя вряд ли может искренне хотеть этого. Слабость его позиции в том, что, порвав со мной и банком Ван Зейла, он рискует нарушить душевное равновесие Вики и ухудшить перспективы своего сына в будущем. Если Сэм будет угрожать мне отставкой, и я скажу, что это блеф, то поставлю его в затруднительное положение.
Я улыбнулся, желая казаться уверенным в себе, но Сэм не смотрел на меня. Держа в руках свою отвратительную сигарету, он все еще блуждал рассеянным взглядом по сторонам.
— Давай, если ты не возражаешь, строго придерживаться деловой беседы, — сказал он. — Обсуждение личных дел слишком взвинчивает нас обоих.
Любой деловой разговор мог иметь только один результат: с унизительной легкостью Сэм продемонстрирует мне, как я глуп, неразумен и близорук, отказываясь санкционировать расширение деловых связей в Германии. Он будет жонглировать самыми последними фактами и цифрами, и через пять минут я буду выглядеть круглым дураком.
— Какого черта, Сэм! — сказал я примирительным тоном. — Дай мне хоть какую-нибудь передышку, а? Смени пластинку! Я не хочу выслушивать твои доводы в пользу открытия немецкого филиала — я знаю их настолько хорошо, что, вероятно, смогу повторить во сне! Англичане, как ты говоришь — законченные бездельники, их дело распивать чай, они живут в раю для дураков с тех пор, как Макмиллан заявил им, что никогда еще им не было так хорошо. А немцы работают, как негры, выползают, наконец, из своих сточных канав, крепнут духом и телом. Курс немецкой марки неуклонно растет, а фунт стерлингов скоро не будет стоить и паршивого никеля. Если же я сейчас открою офис в Германии, то сделаю столько денег, что смогу скупить всю Англию и превратить ее в «Ист Кони Айленд» для туристов. Ради Бога, Сэм, я могу перечислять все это до бесконечности, неужели мы не можем отбросить всю эту чепуху и обратиться к тому, что по-настоящему беспокоит нас? А то, что нас беспокоит, не имеет ничего общего с бизнесом.
— Я отказываюсь вступать с тобой в спор о Вики.
— Звучит так, будто это зависит только от тебя. Давай лучше поговорим о том, как в действительности обстоят дела. Прежде всего, я посылал тебя в Европу не для того, чтобы делать деньги для нашего банка, а потому, что у Вики в 1952 году были проблемы и ей было необходимо отдохнуть от Америки.
— Это так. Но…
— А теперь, — сказал я, усаживаясь в свое вращающееся кресло и слегка покачиваясь из стороны в сторону, — теперь Вики вполне оправилась и хочет вернуться домой. Почему бы и нет? Она провела четыре года в Европе, и это было замечательно, но теперь она хочет видеть развевающийся повсюду звездно-полосатый флаг и Уолтера Кронкайта по телевизору, мечтает о настоящих праздничных обедах в День благодарения, хочет завести счет у «Зака», слышать американский акцент у своих детей. И, позволь мне заметить, она права. Я не выношу людей, которые считают, что Америка — не то место, где можно достойно жить.
Наступило тягостное молчание. Сэм снял свои очки и протер их.
— Я не думал, что наш разговор примет такой неприятный оборот, Корнелиус, — по тому, как он произнес мое имя, я понял, что он поднял перчатку, брошенную к его ногам. |