— Не думаю, что смогу это сделать, — сказал я.

Джереми не спросил, что именно. Он просто провел по краю пыльного старого мустанга, тонущего в вечернем солнце. Колибри, которую я видел ранее, кружила снова. Она задержалась возле роз, но это было не то, что она искала.

— Я не думаю, что смогу снова отправиться в тур. Не думаю, что смогу принять это.

Он не ответил сразу же. Он взобрался на капот старого мустанга и уселся по-турецки. Ступни его босых ног были очень грязными. Он щелкнул своим браслетом с коноплей.

— Мы ведь не о туре говорим, так?

— О чем еще мне говорить?

Он сказал:

— Ты не можешь отправиться в тур? Или быть собой?

Я посмотрел на траву в конце крохотного, выжженного солнцем дворика. На гравии и земле были следы шин. Стар забрала пикап вместе с моим телефоном внутри него. Или, может быть, не забрала. Может, Джереми дал ей ключи.

— Коул, я думаю, мы должны поговорить об этом.

— Ты не хочешь знать, Джереми. Действительно не хочешь.

— Вообще-то, думаю, я уже знаю.

Я уставился на темную улицу. Далеко-далеко вниз по улице маленький мальчик катался на выцветшем голубом велосипеде. Каким безопасным местом казался этот район. Каким-то образом он был более калифорнийским, чем остальная часть Л.А… Более естественным. Как будто сухая штукатурка, выцветшие деревянные домики и покрыты пылью машины были медленно принесены сюда из-за сухого горизонта поколениями землетрясений. Не то чтобы он нравился мне больше остальной части Лос-Анджелеса. Просто создавалось впечатление, будто потребовалось меньше работы, чтобы он выглядел именно так. Он походил на место, в котором трудно понять, у тебя выходной или ты постарел. Он походил на место, в котором ночью темно.

Джереми сказал:

— Знаешь, что в этом плохого? То, что ты делаешь это в одиночестве. То, что ты закрываешься в ванной. Дело не в том, что ты делаешь. А в том, что держишь это в секрете. Это единственное, что ты делаешь, когда расстроен.

Я не двигался. Просто продолжал пялиться на маленького мальчика, нарезавшего неровные круги на краю его короткой дороги. Я чувствовал, будто мир смял меня, словно бумагу. Даже если бы я смог выбраться, лист уже не расправить — он всегда будет помятым.

— Есть и другие способы быть несчастным, Коул. Есть способы получше, чем справляться с этим просто отключив свой мозг.

Мой голос был жестче, чем я ожидал.

— Я пытался.

— Нет, ты был счастлив. До сих пор тебе не нужно было пытаться.

Я не ответил. Не было смысла спорить. Он знал меня так же хорошо, как и я сам. Он играл на басу мои мысли три альбома.

— Виктор мертв, — сказал я.

— Я знаю. Догадался.

— Это моя вина. Целиком. Я втянул его в это.

— Виктор сам втянул себя в это, — сказал Джереми. — Мы все были парнишками из Нью-Йорка. Я не последовал за тобой ни в какую кроличью нору. Виктор бы пошел и без тебя.

Я не верил этому. Я умел убеждать.

— Как ты это делаешь? — спросил я.

— Я просто живу, Коул. Я не отключаю свои мысли. Я справляюсь с херней, когда она случается, и это проходит. Если ты не будешь думать об этом, оно останется навсегда.

Я закрыл глаза. Я все еще слышал, как маленький мальчик катается на своем велосипеде вниз по улице. Это заставило меня подумать о парне на крыше, который разбил свой самолет, потому что суть была не в посадке, а в самом полете.

— Я всегда думал, что ты будешь тем, кто умрет, — сказал Джереми.