— Тысяцкий, дозволь мне со своим десятком тебя сопроводить! — попросил десятник, которого я тут встретил первым.

— Не помню имени твоего, — сказал я, а воин засмущался. — Что не так с твоим именем?

— Фома я, стало быть, Фомка, — сказал воин и до меня не сразу дошло, что смущение десятника связано с тем, что он знал меня, как Фомку немого из Берлады.

И мы рассмеялись. Нет, не так, чтобы было сильно смешно, напротив, оставалось только место для грусти и гнева, но отходняк от адреналинового отката не всегда дает выбор, как именно проявиться. Наверное, если бы я начал кричать во все горло, то это тоже так себе вариант.

— Сопровождай, десятник Фома! — сказал я и направил своего арендованного коня в галоп.

Деревня местных так же была в дымах от пожарищ, но в меньшей степени, чем селение беженцев. А на входе в поселение, которое только обозначено небольшим плетнем…

— Суки… — сказал я и начал тяжело дышать.

Хотелось рвануть в лес, прямо сейчас выследить всех людей, которые там решили спрятаться от праведного гнева. Но нельзя. Боброк должен был послать Лиса, который хорошо читает следы и мог бы определить направление, куда побежали чухонцы. Остальное расскажут пленные. Но очень хотелось еще кого из бунтовщиков убить.

У входа в деревню на кресте висел распятый Крот, Крати. Староста смотрел в строну терема воеводы глазами, полными ужаса. И распят он был на… Андреевском Кресте. Мой враг знает, кто мы и дает четкий знак.

— Кто бы это не был, даже, если и сам булгарский эмир такое вот повелел учинить, клянусь я убью и тех, кто исполнил волю и тех, кто повелел, — сказал я.

Неожиданно для себя я услышал во всех сторон «Клянусь», «Клянусь». Это все воины, что были поблизости, повторяли мою клятву, которую я скорее выкрикнул, чем сказал.

Рядом с Крати лежали убитыми еще с десяток человек. Это были те селяне, которых я готовил в ополчение. Но у них не было пик, которые выдавались местным только на учениях и тренировках, эти воины умирали с небольшими ножами в руках. Младшего сына распятого старосты я не видел.

И тут из деревни стали выходить люди. Впереди шел младший сын Крати. Парсай, так звали его, нес на вытянутых руках большой нож, который в пору было назвать кинжалом. За его спиной шли еще мужчины, их было не много, не больше десяти, далее женщины и дети.

— Не все предали тебя. Честные люди частью убиты, остались лишь мы в живых. Остальные для нас умерли и те, кто пал от рук бывших соплеменников и те, кто поднял руку на своих родичей — они все умерли. Если ты, боярин, тысяцкий, посчитаешь, что и я должен умереть, то бери этот нож и убей меня, но оставь без гнева твоего людей, что со мной, — произнес чуть подрагивающими губами Парсай.

Может он так переживает за отца, может боится. Но…

— Всех, кто ушел в лес, я убью и в этом вы мне помощники. Остальных не трону. Вы должны стать русичами, принять Христа всем сердцем. Я не стану тебя убивать. Теперь я вижу, что отец твой не предал меня, за то и пострадал. Живите, Крати спас вас от смерти! — сказал я и ушел.

Я говорил правильные слова, поступал так же правильно. Но эмоции требовали взрыва, убийства. И такое мне не нравилось. Еще чуть, еще немного, и могло произойти помутнение сознания.

— Слава Богу, — усмехался я. — Мой дом сгорел.

— С чего ты весел? — недоумевал сотник Геркул, который уже был в моей усадьбе, тут и дожидался меня

— Марта жива, — указал я пальцем на молодую женщину, выглядящую сейчас замухрышкой, измазанной сажей. — И сын ее жив. А дом отстроим. Поможешь, витязь-брат?

— Помогу и дом построить и чухню в лесу перебить, если только князь… воевода-брат не прикажет идти в иные места ратиться, — отвечал Геркул.