— Надеть, что ли? — спросил он друга.

— Надень, если охота.

Лукич примерил. Каска была тяжелая, давила в висках.

— А ну ее к богу.

Когда сборы были закончены, Ипат подошел к внуку, погладил его по голове.

— Ты тут за старшего остаешься. Смотри — не балуй, — сказал он. — Настя, за нас не опасайся. Мы, может, дня три проходим, а то и больше. В случае чего по оврагу вниз бегите к железной дороге, за болото, знаешь, где уголь жгли.

— Знаю, ходила за клюквой.

— Там вас немцы не достанут. Ну вот… так мы пошли.

Не останавливаясь и не оглядываясь, старики ушли в темноту. Настя долго стояла на месте, опустив руки, не то задумавшись, не то стараясь разглядеть сутулые фигуры партизан.

— Чего ты, Настя? — спросил с беспокойством Васька.

— А? Так. Думала, как они там.

— Чего теперь станем делать? — спросил через минуту мальчик.

— Спать надо. Утро вечера мудренее.

Настя заботливо сгребла угли, в надежде, что к утру затухнут не все и можно будет раздуть огонь. Залезла в землянку, где уже устроился на ночлег племянник.

Отрывисто и громко закричала птица: «И-и-и…»

— Сыч проклятый, — вполголоса сказал Ипат.

— Нас почуял, — еле слышно отозвался Лукич.

— Мы теперь с тобой тоже звери ночные.

Чего-то звякало в кармане у деда.

— Погоди. Патроны брякают.

Старики остановились. Ипат переложил патроны, подтянул пояс, посмотрел на луну.

— Смерти боишься, Лукич? — спросил он.

— В мои-то годы? Я уж давно свыкся. Три раза помирал. Меня смерть не берет. Один раз тонул — не потонул, на германском фронте били — не добили, а позапрошлый год хворал так, что уж гроб заказали. А к чему ты это спросил, про смерть?

Ипат двинулся вперед. Пройдя несколько шагов, заговорил вполголоса.

— Я думаю, что нет человека страшней, который смерти не боится. Он тогда надо всеми возвышается. А еще страшней тот человек, который на войне смерть ищет.

— Разве такие есть? — удивился Лукич.

— Есть. Я знал одного. На японской войне фетфебель был. Он в жандармских пограничных частях служил. Женился там и до того он свою жену любил, сказать невозможно. А как случилась война, он в плен попал, вместе с женой. Так вот на его глазах японцы жену зарезали. И знаешь, жизнь ему стала не мила. Убежал он из плена в ту же ночь. Что он там натворил, уму непостижимо. Хотел, чтоб его прикончили, сам на штыки лез, а смерть его не берет. Боится.

— Так он бы сам себя порешил.

— Нельзя. Грех. Он и то просил. Как заскучает, ночью и просит: «Братцы, убейте меня».

— Ну и что? Убили?

— У кого же рука поднимется. Живой остался. Все четыре Георгия получил за смелость… Потом ничего… отошел.

Лес заметно поредел. Теплый ветер еле шевелил ветки.

— Да… конечно, такой человек страшный, — прошептал Лукич. — А куда мы идем, Ипат? — спросил он шагавшего впереди друга.

— Надо до большака добраться. Там, я полагаю, наших найдем. Пройдем через Рыдлинский хутор, на балку.

Впереди послышались звуки, старики замедлили шаги, прислушались.

— Немцы.

— У нас в деревне.

Когда партизаны поднялись на высоту, где Васька с Настей попали под обстрел, перед ними развернулась неожиданная картина. Черная масса скрипя, лязгая, тарахтя тянулась по дороге. Войска.