|
И почему это я, в таком положении, должен ломать себе голову — один я в палате или нет? Я не исключаю, что лежу в звуконепроницаемой стеклянной колбе где — нибудь посреди «Мэдисон сквер гарден» или в витрине универмага «Мейсиз» — ну и какая разница? Где бы меня ни положили, кто бы на меня ни глазел, я одинок как никто другой. Возможно, мне нужно прекратить слишком много времени посвящать раздумьям о своем «достоинстве», которое имело для меня какую-то ценность, когда я еще был профессором литературы, любовником, сыном, другом, соседом, клиентом, покупателем, гражданином. Одним из результатов подобного превращения, надо думать, является то, что жертва перестает забивать себе голову проблемами внешнего антуража и личного достоинства. Но поскольку эти вещи прямо связаны с моим представлением о душевном здоровье и с моими самооценками, я и в самом деле «забиваю себе голову» ими так, как никогда в своей прежней жизни, где социальные условности, изобретаемые главным образом образованной частью общества, давали мне чувство подлинного эстетического и морального удовлетворения. Если бы я в возрасте тридцати восьми лет вдруг стал держаться с окружающими подчеркнуто официально, не думаю, что от этого я стал бы менее раскованным и откровенным со своими ближайшими друзьями.
Но теперь мысль о том, что мое сексуальное возбуждение транслируют «живьем» по телевидению и что когда я «мастурбирую», на меня смотрят сотни глаз с амфитеатра, глубоко меня мучит и ранит. Какая глупость, какие необоснованные страхи, скажете вы, думать об этом в подобных обстоятельствах, но в таком случае, мои эмансипированные друзья, что вам известно об этих обстоятельствах? Итак: доктор Гордон уверяет меня, что моя интимность соблюдается, и я ему уже не возражаю. Я говорю просто: «Спасибо за заботу». В этом я по крайней мере делаю вид, что я думаю, что один, когда я вовсе не один. Видите, дело не в том, чтобы поступать правильно или прилично; уверяю вас, я не задумываюсь о правилах поведения груди. Я скорее буду просто вести себя так, как считаю нужным, если я буду оставаться самим собой. Или я буду оставаться самим собой, или я сойду с ума — и тогда я безусловно умру. А ведь кажется, что я не хочу умирать, меня это несколько удивляет, но я ничего не могу с этим поделать. Я не предвкушаю какого-то чуда, какого-нибудь контрудара со стороны моих антимаммогенных гормонов, если таковые существуют (только Господу ведомо, есть ли они в существах, подобных мне) и которые вернут мне прежний физический облик. Я подозреваю, что уже слишком поздно, так что я не стану обольщаться пустой надеждой и бить себя в грудь, доказывая, что грудь хочет продолжать свое существование. Я настаиваю, что я человек, но не вполне человек. И я хочу жить вовсе не потому, что могу, вовсе не потому, что самое плохое со мной уже произошло; я не уверен, что дело именно в этом. Несмотря на всю мою «уравновешенность» и видимую «трезвость ума», которая позволяет мне рассказывать вам историю моего несчастья, мне иногда кажется, что худшее еще впереди. Вот что будет: испытывая страх смерти с двухлетнего возраста, я зациклился на своей ненависти к этому чувству, я занял круговую оборону против смерти, и с этой позиции я не могу сойти, потому что со мной произошло ЭТО. И как ни ужасно ЭТО, моя старинная жестокая подруга Кончина все же кажется мне наихудшим злом. Так что вы, может быть, скажете, что ЭТО совсем и не так уж ужасно. Что ж, читатель, скажи так, если хочешь. Я знаю, что не хотел умирать в течение продолжительного времени, поэтому я не могу вдруг взять и отказаться от этого нежелания. Как вы можете догадаться, тот факт, что я не умер, представляет большой интерес для медицинской науки. Это чудо, как мне сообщили, продолжает оставаться предметом исследований микробиологов, физиологов, биохимиков и т. п., все они работают «группами» здесь, в больнице и в медицинских институтах по всей стране, они пытаются выяснить, почему я еще не окочурился. |
