|
— Большего нам не позволено. Это я учил ее улыбаться. Это я сделал так, чтобы улыбка стала для нее самым обычным делом. До меня она просто изгибала губы, когда окружающие хотели от нее веселья. — Я понимаю. Ничего не изменишь. Тогда зачем ты здесь? — Как же я не приду к тебе? Ведь ты звал меня. — Разве? — Это наше место. И наше время. Кого ты еще мог тут встретить, кроме меня? Верно. Я хочу отвыкнуть от нее. Мне нужно отвыкнуть от нее. Я обязан отвыкнуть от нее. Но крепка, как смерть, любовь. Когда я чувствую, что начинаю отвыкать, мне становится больно, и я опять воскрешаю ее… у себя внутри. Там, где живет всё — запахи, слова и прикосновения. Как ей не приходить ко мне, если она во мне живет? — Ты никогда не являешься просто так. А жаль… Вот и сейчас хочешь… или, может быть, обязана?.. я никогда этого не понимал… ты собираешься что-то рассказать мне… Верно? Она улыбалась. Я отдал бы всю оставшуюся жизнь за возможность видеть эту улыбку каждое утро на протяжении трех месяцев. Отдал бы, ничуть не раздумывая. Сейчас она скажет: «Сказкоежка! Я расскажу тебе новую сказку…» — Ты ранен, — произносит она. — Ты ранен… и душа твоя сочится наружу из отверстия в сердце. Тебе так больно, что ты ничего не видишь вокруг себя. Нет, глаза твои сканируют окрестности, уши исправно вбирают звуки, а нос — запахи… Но раньше ты смотрел на мир какими-то внутренними глазами, другими, не теми, что справа и слева от носа, а теми, что в душе. А теперь они закрыты. И ты перестал видеть то, чего не увидишь простыми глазами. Ты слепой. — Я не слеп. Я не хочу видеть. Это другое дело. — Нет. То же самое. Хочешь, я расскажу тебе одну сказку… ты ведь по-прежнему сказкоежка? — Да. Если она так же хороша, как и все прежние. — Слушай же. В Замоскворечье так много улочек-переулочков, там тополя родились прежде последнего городового, там храмы были молоды при первых царях из рода Романовых, там дома своенравны, и у всякого дома фасад на свой манер. Знаешь, как хорошо гулять по тем местам, видя, как проступают сквозь стены и воздух образы иной Москвы? Там всякая подворотня помнит старинный купеческий род: прадед вышел из Зарайска или Малого Ярославца, слукавив на откупах, дед диковал, пускаясь из загула, сотрясающего дюжину кварталов, к истовой молитве, отец строил железные дороги, а сын основал картинную галерею, прогремевшую по всей Европе… Там можно заглянуть в окно, и увидишь то, что происходило за ним сто лет назад. Утренняя воронья побудка да ослепительные купола, да трамвайные рельсы, знавшие конку, да причудливые особняки, лепящиеся один к другому, да тени барышень в широкополых шляпах, да заброшенные садики во дворах, да рябины, да черемухи, да запах свежеиспеченного хлеба, плывущий от дома к дому вот уже полтысячелетия, да строки Цветаевой, да чистое серебро колокольных звонов — всё это сплетается в венок, кружащий над переулками, заставляющий воздух дрожать зыбким маревом мечты… Именно в таком месте, при сплетении старинных улочек, между Пятницкой и Большой Ордынкой, раз в году открывается тайный переулок. Имя его — Седьмой Монетчиковский, и со всех сторон его теснят старинные домики, собранные в прямоугольник Третьим, Четвертым, Пятым и Шестым Монетчиковскими. |
