|
Но сумасшедшие девяностые кончились, и мы перестали видеться. Я второй раз приезжал в Москву за последние десять лет и решил снова остановиться у Рошфора. Дом его всё ещё стоял неснесённый, но подъезд стал уже заплёван и грязен. На место выехавших жильцов заселились какие-то неясные восточные люди, и пока я поднимался, они небольшими группами несколько раз пробежали мимо меня-то с клеёнчатыми сумками, то с лопатой, а последний раз — с обрезком водопроводной трубы длиной метра в три. — Интересно, не отключили ли ему воду? — пронеслось у меня в голове, но выбора всё равно не было, и я стал звонить в дверь. И хотя завтра были похороны и вообще тяжёлый день, я стал пить с Рошфором привезённый виски, а затем — горькую ледяную водку. Похороны я позорно проспал. Я приехал на кладбище, когда народ уже разъезжался. Более того — это были не похороны вовсе, а тот странный обряд, когда родственники и друзья провожают покойного в крематорий, гроб скрывается в полу, а через какое-то время усопшего хоронят по-настоящему. Один из старичков, что задержались на открытой площадке, сказал мне отчего-то очень поэтично: «Старик лежал в гробу как пойманная птица». Я догадался, что имелось в виду — видно, нос его торчал крючком. Большой у него был нос, да. А всё уже кончилось, молодые уехали на поминки, а те, кто не ехал, стояли кругом и переминались с ноги на ногу. Это были какие-то старики, что вспоминали о квантовой физике, и какой-то задаче с нанолифтом, и о накоплении статистических ошибок. Это была какая-то другая наука, даже не та, которой я занимался в своё время. Наука пятидесятых и шестидесятых, времени радостного позитивизма. Странное это было ощущение, будто я стоял среди последних могикан, обсуждавших свои исчезнувшие обряды. Я знал, что у Маракина была целая куча детей — пятеро или шестеро. Правда, все они были от разных жён. Жён он бросал, как только они начинали мешать науке, а дети ему были интересны только в тот момент, когда он мог при них излагать свои теории. Я это как-то видел — маленький мальчик кивал головой как китайский болванчик, а Маракин рассказывал ему о молекулярной биологии. Зрелище было ужасное, надо признаться. Но уж я точно был не судья моему учителю. На похороны пришла одна дочь, не та, о которой я знал, а вовсе неизвестная мне девушка — старики так и не назвали её имени. Остальные дети отплатили бросившему их отцу брезгливым равнодушием. За что боролся — на то и, дескать, напоролся. Поздоровавшись с кем-то и одновременно попрощавшись, я, уже не торопясь, поехал к Маракину домой. Дорогу эту я забыть не мог, и точно — даже дверь не поменялась. Кодовый замок в подъезде был сломан, и я беспрепятственно поднялся на третий этаж, где дверь квартиры была полуоткрыта. Первым я увидел Атоса. Чёрт, как он был благороден — прошедшие годы его только красили. Он и у нас на курсе был молчаливым красавцем, а теперь, с проседью на висках, стал похож не то на знаменитого скрипача, не то на Джеймса Бонда. Он казался аристократом, причём не имея никаких аристократических корней. Впрочем, это был очень простой рецепт — когда мы все ржали как лошади, он только улыбался. Когда мы давились словами песен и анекдотов, он молчал. Сейчас он занимал какой-то крупный пост в «RuCosmetics», где занимался, кажется, чернобыльскими артефактами применительно к дерматологии, то есть слабыми воздействиями на биологические структуры. |
