|
Потом у нее появилась мания. Стала тащить в дом всякую грязь, бродила по улицам здесь неподалеку с пакетом из магазина и доставала мусор из бачков. Мы ее пробовали остановить, да ничего не поделаешь. Килограммы газет, отбросов. Все подбирала и тащила в дом. Кроме того, у нее там куча кошек. Жильцы жалуются, но ее квартира — это ее квартира, и она в ней может делать что заблагорассудится. Так нам сказала охрана правопорядка. А неделю назад из ее квартиры вонь пошла страшная, по всем лесенкам, во все квартиры проникла. Люди взбесились. Во всем оказалась виновата я. Я пробовала стучать, но мне никто не отвечает. Я думаю, старуха померла там. Вы должны сходить посмотреть».
Вот это было дельце. Скверное дельце. Почему-то я в последние пару месяцев влипаю во всяческие истории. Носкези возражал, что это дело полиции, правоохранительных органов. И был ведь прав. Ферри сказал только: «Да ну, не хнычьте. Вы это Микелоцци объяснять будете?» Корпус С стоял темный, одинокий и кривой в глубине за площадкой, где дети катались на велосипедах и играли. Синьора Дельфина показала дорогу. Лестницы в доме были крутые, кривые и темные. По мере того как мы приближались и потом поднимались по лестнице, воздух становился зловонным, сладким и тошнотворным, от него дух захватывало и голова кружилась. Носкези было плохо, он повторял, как пластинка, которую заело: «Ну и вонища, ну и вонища». Ферри молчал. Когда оказались на четвертом этаже, думали, сдохнем. Консьержка, затыкая рог рукой, указала на дверь. Ничего особенного, самая обыкновенная дверь в квартиру самого обыкновенного дома. Мы позвонили. Ничего. Постучали. Ничего. Позвали ее: «Графиня Серпьери! Графиня Серпьери, откройте! Откройте, пожалуйста…» Ничего. «Выломаем эту дверь. Носкези, дай мне лом», — сказал я, отдуваясь. Не похоже, чтобы эта поганая дверь собиралась открываться. Стояла, как скала. Мы все втроем налегли, и постепенно замок отошел. Последнее усилие — и он с грохотом сдался. Зловонная удушающая волна хлынула нам в лицо. Запах разложения, тухлого мяса. Носкези согнулся и выблевал на лестницу капуччино, суфле и сэндвич из «Римской жемчужины». «Наденьте маски», — сказал Ферри. Мы их тут же натянули. Махнули консьержке, чтобы отошла. Вошли по очереди, я и Ферри впереди, с баллонами за плечами, Носкези сзади, с огнеметом. Перед нами был коридор, длинный, темный, с высоким потолком. Газеты, которые графиня собирала бог знает сколько времени, были сложены друг на друга, в стопки, до самого потолка, все пожелтевшие, драные, пыльные. Кучи. Груды. Кипы. Горы газет. Посреди них старуха оставила узкий проход, чтобы пробираться. Узкий петляющий проход между стопок. У меня тут же случился страшный приступ клаустрофобии: если все эти стопки повалятся, мы тут и останемся. Так мы и пробирались, друг за другом, в полумраке, стараясь не дышать. Проникли в большую комнату, которая в лучшие времена, вероятно, была гостиной. Теперь там был склад. Отбросы, куски мусора, естественные отходы сплошь покрывали грязный скользкий пол. Стены были вымазаны жиром или чем-то похожим. Обрывки газет, и на них — гнилые кости, протухшие объедки, испортившиеся остатки еды, приготовленной сто лет назад. И везде спокойненько ползали жирные тараканы. «Я все это спалю! Нужно все сжечь!» — заорал в ужасе Носкези. «Успокойся, Носкези. Если ты тут огонь разожжешь, то все. Устроишь костерчик — из Париоли видно будет», — сказал Ферри. «Неплохая квартирка. Славная хата. Где графиня? Пошли поздороваемся», — решил я. Где же померла эта свинья? Кто может жить в таком аду, в этом кишечнике трупа, набитом дерьмом? Мы прошли через гостиную и попали в другую комнату. |
