К Гуннару он вошел без стука, хоть и прокричал ломким дискантом, что он уже тут.

Тишина, но та, что затихла только что.

―  Эй! Это я. Ариэль. Николай.

Молчание гуще.

Шепот наверху.

―  Ох черт, сказал Николай. Слушайте, я пошел. Когда мне вернуться, а?

Еще шепот.

―  Подымайся, сказала Саманта. Ты ―  свои.

―  Лучше, чем свои, добавил Гуннар. Ты ―  семья.

―  Я не хочу влезать в ваши дела, ответил Николай с жалобной честностью, имитируя речь взрослых. Я могу вернуться попозже.

―  И подняться сюда тоже можешь. Мы одеты как Адам и Ева перед тем, как они наткнулись на яблоню, но ты ведь сам тут в таком костюме разгуливаешь большую часть времени.

Николай сунулся было в приотворенную дверь спальни, и у него пропал голос.

―  Веселье кончилось, сказала Саманта. Целых два раза ―  это я Гуннаром хвастаюсь. Мы просто заключительными ласками баловались и бормотали друг другу в уши.

Гуннар перекатился на спину, закинув руки за голову, глупейшая ухмылка, и для пущей выразительности зажмурился. Саманта стянула на плечах пуховое одеяло.

―  Американский социолог, сказала она, много чего бы в свой блокнотик записал, если б я сейчас сказала, что нам надо одеться для того, чтобы раздеться и позировать смог Николай.

―  Фигура и почва, сказал Гуннар. Или все же контекст? Может быть, все дело в манерах?

Зевнув, он сел и потянулся, спустил ноги с постели.

―  Игра, сказал он. Я надеваю свою рубашку, Николай снимает свою. Я застегиваю верхнюю пуговицу, ты расстегиваешь.

―  Ничего не выйдет, сказала Саманта. Ты не сможешь надеть носок или трусы, чтобы он свои снял, ботинки мешают, джинсы.

―  Тогда ладно. Снимай ботинок, я надену носок.

―  Все равно не получится, сказала Саманта. Николай не сможет снять джинсы через ботинки.

―  Пописать надо, сказал Гуннар.

―  Раздевайся, быстро, быстро, сказала Саманта. Ныряй в постель.

Он развязывал шнурки так, будто шнурков в жизни не видел, а пальцы на пуговицах, пряжке и молнии вдруг стали бессильны, как у младенца. Он едва успел нырнуть под покрывало, приподнятое Самантой, в трусах и носках, сердце колотится как у загнанного кролика, когда вернулся Гуннар.

―  Только не это! Американский социолог врезался в стену.

Он снял рубашку, поднял одеяло и привлек к себе Николая.

―  На нас до сих пор трусики и носки, сказала Саманта, которые я сейчас стягиваю.

Николай издает присвист удивления и послушания.

Единственная стратегия пришла ему в голову: лежать на спине, одну руку подоткнув Саманте под плечи, вторую ―  под Гуннара. Краем глаза он посматривал то на одного, то на другого, ожидая инструкций, подсказки. Слышно ли им, как колотится у него сердце? Грудь Саманты у его ребер была и прохладна, и тепла. Твердое веснушчатое плечо Гуннара жестко вдавливалось ему в руку, отчего та занемела. Он поцеловал Саманту в щеку, его поцеловали в ответ.

―  Так не честно, сказал Гуннар.

Поэтому он и Гуннара поцеловал, и тоже получил поцелуй.

Саманта через него дотянулась до Гуннара, Гуннар ―  до Саманты: какой-то заговор коммуникации, будто слова больше не нужны.

―  Обнимемся разок по-крупному, все потычемся друг в дружку, сказал Гуннар, и за дела. Сначала Саманта и Николай, потом Саманта и я, а потом уже мы с Николаем.

24

―  Дружественные деревья, сказал Миккель. Когда полковник Дельгар превращал дюны и болотистые пустоши Ютландии обратно в леса, он обнаружил, что если посадить горную сосну рядом с елью, оба вырастут и станут большими здоровыми деревьями. Одна ель вообще расти не будет. Микориза в корнях горной сосны выпрыскивает азот, и ель растет счастливая и высокая.