|
Он был вполне хорош. Пегги теперь танцевала на коленях в конце стола, используя его в своем танце, опираясь на него животом, трогая его руками, и телом, и губами. — О-о-о! — произнесла маленькая рабыня, держа мою руку. Я улыбнулся. Са-иила, конечно, не тот тип танца, который может быть исполнен свободной женщиной. Теперь Пегги отошла от стола на изразцы и на спине, на боку и коленях то простиралась ничком, то затихала распростертой, то извивалась, как будто в разочаровании и одиночестве. Я внимательно наблюдал за танцовщицей, как она сжимает кулаки на изразцах, царапает ногтями их гладкую поверхность, поворачивается боком, прижимается бедром, поднимает колено, поворачивает голову, трясет волосами из стороны в сторону. Она лежала на спине, плача от отчаяния, причиняя боль ладоням, разбивая пятки. Она как будто находилась в клетке, запертая вдали от мужчин. Затем она перекатилась на живот, поднялась на руки и на ноги, опустив голову, и замерла на мгновение в такой позе. Именно в этот миг музыка вступает в новую фазу, менее яростную, почти лирическую в своей трогательности. Девушка ползет несколько футов налево и поднимает голову. Она вытягивает вперед свои маленькие руки. Кажется, что здесь встречается какой-то барьер, какая-то стена. Затем она поднимается на ноги. Она быстро двигается вдоль нее, в грациозной, испуганной спешке танца, ее руки как бы ощупывают расположение твердых барьеров, те невидимые стены, которые, кажется, окружают ее. Девушка стояла и смотрела нам в лица, затем опустила голову на руки, нагнулась и распрямилась, откидывая голову и волосы назад. «Я?» — казалось, спрашивает она, как будто вглядываясь в грубого тюремщика, подошедшего к дверям ее темницы. Но там, конечно, никого нет, и из представления это совершенно понятно. Затем, представив себя внутри темницы, подчиняясь трогательной фантазии, она готовит себя для господина, кажется, выбирая шелка и драгоценности, нанося косметику и духи. Она окутывает себя игривым, воздушным великолепием рабыни. Затем она скрещивает запястья и двигает ими, как будто они связаны. Потом она вытягивает руки, как будто ремень, привязанный к ним, сильно натянут. Кажется, будто она, с поднятой головой, связанная рабыня, выводится на поводке из темницы. Но у ворот, конечно, она разводит руки, показывая нам, что она все еще в заключении. Она отступает в центр темницы, падает на колени, закрывает голову руками и рыдает. Здесь начинается следующая музыкальная тема. Рабыня смотрит вверх. В коридоре, за воротами, слышен звук. Она вскакивает на ноги и прижимается спиной к стене своей темницы. На этот раз, кажется, там действительно есть какие-то люди, они пришли за ней. Она поднимает голову; она отворачивается; она принимает презрительный вид. Затем кажется, что она, ошеломленная, оглядывается, в то время как они уходят. Тогда она бросается на пол своей темницы. Зовя их, подняв голову, жалобно протягивая к ним руки. Она умоляет, чтобы на нее обратили внимание. Вот рабыня отпрянула назад, поднимаясь на ладонях, испуганная. Ворота ее темницы открыты. Она быстро становится на колени в позу угождающей рабыни. Очевидно, она боится грубых тюремщиков. Похоже, что она дважды получает удар кнутом. Затем она снова принимает позу угождающей рабыни и кивает головой. Она хорошо понимает, чего от нее ждут. Она должна хорошо проявить себя на изразцах праздничного зала. «Да, господа!» — кажется, говорит она. Но как мало ее тюремщики, возможно, простые и невоспитанные парни, понимают, что именно этого — угождать — она и желает так глубоко и отчаянно. Как долго она ждала, в жестоком разочаровании, неудовлетворенная и одинокая, в клетке, этого момента, этой драгоценной возможности, когда ей, простой рабыне, будет дозволено представить себя на обозрение своего господина. |
