– Предположим, что ты имеешь в виду меня… Я не шибко умен, Медуза.

– А я тем паче. В тот последний миг в пиршественном зале – мне, Персей, нелегко говорить эти слова, – когда ты раскрыл меня и поцеловал с открытыми глазами… отраженной в твоих зрачках я увидела Горгону.

Во имя Афины, любовь моя, не забывай ее условий! Глаза – это зеркало!

– Я ничего и не забывала. Вполне вероятно, что это было ложное отражение. Как вероятно и то, что твоя пройдошливая сестра никогда меня не разгоргонивала…

Что за идея!

– Уверяю тебя, я принимаю все это с убийственным спокойствием. Но даже если ты расстался наконец со своим ребяческим желанием омолодиться…

Ты ведь знаешь, так оно и есть!

– …и допуская, что доля тщеславия присутствует и в моем собственном желании – чтобы ты в своей любви ко мне был готов все выкинуть за борт, лишь бы иметь меня…

Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.

– …все же остается явная и явно пренеприятная третья возможность: твой поцелуй мог быть исполнен вероломства: акт не любви, а самоубийства или отчаянный порыв к бессмертию через воплощение в камне. В этом случае я явила свою "красоту" не тому, кому нужно, и стала Горгоной навечно.

Помолчи. Послушай, как тихо, как спокойно я отвечаю. Уделим этой непотребной гипотезе из всей нашей вечности одно мгновение, хотя она не заслуживает и его: предположим, она справедлива. Как бы ты себя в этом случае почувствовала?

– Извини, ты уже задал все свои вопросы, а я до своего не добралась. Когда ты. Персей, открыл глаза, когда меня увидел… что в точности ты увидел?

Моя Медуза – я уже благодарил тебя за прекрасную память об Андромеде; за мое собственное озвезживание; за все бескорыстные, чрезмерные дары, которыми ты меня осыпала, от светлой Каликсы до четырехзвездного подобия моего полумесячного клинка. Я благодарен тебе даже за новое воплощение Финея и желаю ему и его спутнице всех благ. Теперь послушай и, если в словах может содержаться какая-то истина, поверь мне: не ты раскрыла мне свою красоту, а я наконец-то сбросил для себя с нее покров. И когда я открыл глаза, в моментальной последовательности явились моему взору отраженными в твоих очах две вещи: первая – в меру здоровый, отныне более не героический смертный, у которого позади большая половина жизни, не такой мощный и не такой гордый, как был в двадцать, но все еще, в конечном счете, достаточно сильный, не прерывай меня, и уже слишком мудрый, чтобы хотеть, как когда-то, чтобы время обратилось вспять. Вторая, буквально через мгновение, – это звезды в твоих собственных глазах, отраженные из моих и отражаемые до бесконечности, – звезды воистину чудесной, да, ослепительной любви, которая преобразила все вокруг. Может быть, ты сочтешь этот образ избитым; молю, не говори этого.

– Помолчим. Помолчим подольше. Мне нечего сказать.

У тебя еще остался последний вопрос.

– Ему придется подождать… я проливаюсь дождем на ползодиака… бедный Кет, плыви же опять, пока можешь…

Если бы он остался у меня, я бы спросил о наших с тобой смертных половинах.

– Бесполезно: это их частное дело, как и у Андромеды с Финеем; не для публикации. Мы не умерли там при развязке, это я могу тебе сказать; просто началось наше бессмертие здесь, где мы разговариваем друг с другом.