– Нет, я не хочу отрекаться ни от него, ни от моих доспехов! – воскликнул Дон Кихот. – Пусть никто не посмеет сказать, что я плохо плачу за верную службу.

– Это вы правильно заметили, ваша милость, – сказал Санчо. – Умные люди говорят, что не следует казнить седло за вину осла; а так как во всем случившемся виновата ваша милость, то и наказывайте самого себя, а не вымещайте своего гнева ни на этих избитых и окровавленных доспехах, ни на кротком Росинанте, ни на моих бедных ногах, требуя, чтобы они шагали быстрее, чем они могут.

В таких речах и беседах прошел весь день, а за ним и следующие четыре. На пятый день, проезжая какое-то село, они увидели у дверей гостиницы большую толпу людей. Когда Дон Кихот подъехал к ним, какой-то крестьянин громко сказал:

– Пусть эти сеньоры, которые только что приехали и никого здесь не знают, рассудят наш спор.

– Я охотно это сделаю, – ответил Дон Кихот, – и постараюсь вынести справедливое решение.

– Вот в чем дело, почтенный сеньор, – сказал крестьянин. – Один толстяк из нашего села вызвал на состязание своего соседа, человека очень тощего. Первый весит одиннадцать арроб, а второй только пять арроб. По условию они должны пробежать ровно сто шагов с одинаковым грузом за плечами. Но перед самым состязанием толстяк потребовал, чтобы противник взвалил на себя шесть арроб железа, с него же будет довольно его собственного брюха.

– Это вздор, – вмешался тут Санчо, прежде чем Дон Кихот успел вымолвить слово. – Позвольте мне, как бывшему судье и губернатору, разрешить ваши сомнения и вынести приговор.

– Говори, в добрый час, мой друг Санчо, – сказал Дон Кихот. – Я ни на что сейчас не гожусь, у меня сейчас в голове все перепуталось.

Получив это разрешение, Санчо обратился к крестьянам, которые столпились вокруг него, разинув рты.

– Братцы! В том, чего требует толстяк, нет ни смысла, ни справедливости. Выбор оружия принадлежит вызванному на бой; значит, вызвавший не может навязывать ему никаких условий. Поэтому мое решение таково: пусть толстяк, вызвавший тощего, подчистит, подскоблит, пригладит, подрежет и сократит себя по собственному своему выбору и желанию так, чтобы убавить у себя мяса на шесть арроб. Тогда он сравняется со своим противником, весящим пять арроб, и они могут бежать на равных условиях.

– Черт побери! – вскричал один крестьянин, выслушав приговор Санчо. – Этот сеньор рассуждает, как святой, и решает дела, как каноник! Но только, наверное, толстяк не захочет снять с себя даже унции мяса, не то что шесть арроб.

– Тогда лучше всего им вовсе не затевать этого бега, – заявил другой крестьянин, – если тощий не хочет надорваться под своим грузом, а толстяк – кромсать себя; пусть половина заклада пойдет на вино; отправимся в хорошую таверну, пригласим этих сеньоров, и делу конец.

– Благодарю вас, сеньоры, – сказал Дон Кихот, – но я не могу задерживаться здесь ни на минуту; печальные обстоятельства и грустные мысли заставляют меня быть вежливым и торопиться в путь.

И, пришпорив Росинанта, он поехал дальше. Крестьяне, разинув рты, глядели ему вслед. Они были одинаково изумлены как странной внешностью Дон Кихота, так и мудростью Санчо.

Эту ночь господин и слуга провели под открытым небом.

На рассвете они двинулись дальше. Путь их лежал по прелестной долине, где среди тенистых деревьев тихо журчал ручеек. Дон Кихот остановился и долгое время задумчиво любовался чудной картиной сельской природы. Затем он воскликнул:

– Слушай, Санчо.