– Слушай, Санчо. Мне пришла в голову счастливая мысль. Сделаемся на время нашего искуса мирными пастухами и возродим здесь нравы древней Аркадии . Я куплю несколько овец и все необходимое для пастушеской жизни, назовусь пастухом Кихотисом, а ты пастухом Пансино; мы будем бродить по горам, лесам и лугам, распевая песни и вздыхая о наших возлюбленных. Жажду мы будем утолять жидким хрусталем источников, прозрачных ручейков и многоводных рек. Дубы щедрою рукою отпустят нам свои сладчайшие плоды, ивы дадут нам тень, розы – свой аромат, луна и звезды – свой свет, побеждающий ночную тьму, песни – радость, а слезы – отраду.

– Черт возьми! – вскричал Санчо. – Вот такая жизнь мне по нраву и по вкусу. И я уверен, что стоит только бакалавру Карраско и мастеру Николасу-цирюльнику услышать про нашу новую затею, как им сразу захочется присоединиться к нам и стать пастухами. Да и нашего священника, чего доброго, тоже возьмет охота вступить в нашу компанию; ведь он большой весельчак и любит удовольствия.

– Ты прав, Санчо, – сказал Дон Кихот, – бакалавр Самсон Карраско, если он примет пастушеское звание – а я уверен, что он это сделает, – может назваться пастухом Самсонио или Каррасконом, а цирюльник Николас – пастухом Николосо; для священника мы тоже придумаем какое-нибудь имя, подходящее его сану, например Куриамбрио. Найти имена для пастушек, в которых мы будем влюблены, нам так же легко, как нарвать груш с дерева. К тому же имя моей сеньоры одинаково подходит как для принцессы, так и для пастушки, так что мне незачем ломать голову, стараясь приискать лучшее, а для своей пастушки, Санчо, ты сам выберешь, какое пожелаешь.

– Я назову ее, – ответил Санчо, – Тересоной . Это прозвище близко к ее настоящему имени и подойдет к ее толщине. Священнику, по-моему, не следует заводить пастушки, чтобы не подавать дурного примера. Ну а бакалавр пусть поступает, как ему заблагорассудится.

– Ах и славно, – воскликнул Дон Кихот, – мы заживем с тобой, Санчо! Сколько кларнетов, сколько заморских волынок, сколько тамбуринов, бубнов и флейт будут услаждать наш слух! Но, кроме музыки, мы будем услаждать свои досуги поэзией. Я, как тебе известно, могу писать стихи, а бакалавр Карраско – тот уж настоящий поэт. О священнике я ничего не могу сказать, но готов биться об заклад, что и у него есть вкус к стихотворству. Не сомневаюсь, что и друг наш Николас кое-что смыслит в этом деле. Все цирюльники мастера бренчать на гитаре да распевать песенки. Я буду оплакивать разлуку, ты станешь воспевать свое постоянство, пастух Карраскон – холодность возлюбленной; священник Куриамбро сам подыщет себе подходящую тему. Словом, все устроится так, что лучше и желать невозможно.

На это Санчо ответил:

– Боюсь только, сеньор, что не дождаться мне этой прекрасной жизни; уж очень я несчастливый человек. А как бы хорошо мы зажили с вами! Ах, сколько деревянных ложек я бы вырезал, если бы стал пастухом! Сколько бы у нас было клецок, сливок, венков и всякой пастушеской требухи! Тут уж, наверное, я бы прослыл если не умником, то большим ловкачом. Моя дочь Санчика приносила бы нам обед в поле.

В таких разговорах и мечтах о пастушеской жизни Дон Кихот и Санчо Панса подвигались вперед до тех пор, пока их не застигла ночь. Тогда они свернули с большой дороги и расположились в тенистой роще. Поужинав чем Бог послал, наши друзья улеглись под деревьями. Санчо, как обычно, мгновенно погрузился в крепкий сон, свидетельствовавший о его добром здоровье и отсутствии забот. Но Дон Кихот никак не мог заснуть. Мучительные мысли не давали ему покоя. Наконец он не выдержал и разбудил Санчо.

– Меня удивляет, Санчо, – сказал он, – твой беспечный характер.