|
Кстати, подсолнухи у нас тоже растут. Подобно вездесущим журналистам на кинофестивалях, наш весенний фестиваль сопрово-ждают и комментируют независимые господа удоды, в черно-белых полосатых сюртуках, – гре-бенка на высокомерной голове в сочетании с длинным прямым клювом напоминают штопор. Прилетают они поодиночке, но однажды мы застали на лужайке трех таких оживленно бесе-дующих господ. «Смотри, пресс-конференция…» – сказала я псу… …Ну-с, а между тем солнце теряет невинность младенца, быстро взрослеет и матереет, и сатанеет с каждой минутой, зудит и жалит, и к концу прогулки мы уже плетемся, выбирая тене-вую сторону, мимо синагоги «Шатер Габриэля и Рафаэля», мимо ее, насквозь прорезанной све-том, прохладной утробы, где качаются спины молящихся в графически белых, с черными поло-сами, талесах… Затем до вечера опускается занавес… вернее, падают жалюзи на окнах. Это – Время Солн-ца… …Давно выпит кофе, и идет работа, «ноутбук» ворчит, подзаряжаясь… В полдень со стороны Елеонского монастыря глухо накатывают прохладные и глубокие колокольные волны, словно бьет корабельный колокол под водой, – христианская сестра здесь младшая, она тиха и затаенна… Мой пес мохнатым ковриком валяется под письменным столом, изнемогая от жары… Жа-ра, жара, жара… И это конец мая! А что ждать в июле?! Что будет с нами в августе, о Боже, что будет с нами в августе?! Когда замирает колокол Елеонского монастыря, сверху улицы доносятся урчание старой колымаги и высокий полустон-полупение, дрожащее в мареве жары: – А-а-аль-те-захи-и-ин!!! – интонационно это напоминает песни из индийских кинофиль-мов, только жалобней, жалобней и выше, звук вьется серпантином и обессиливает на вершине стона: – А-а-аль-те-за-хи-и-ин!!! Это «Алтэзахен» – попросту старьевщик-араб. Вообще-то «Алтэ захен» в переводе с идиша означает «старые вещи». Когда-то, лет восемьдесят-пятьдесят назад, вот так по улицам разгули-вали еврейские старьевщики, охотники за барахлом, подержанными вещами, старой обувью… Сейчас эта прибыльная профессия перешла в руки арабов, вместе с привычным воплем, перели-цованным, как старье, на арабский лад. Минуту спустя вопль приближается, вот шаркают подошвы по тротуару, наконец серенада оглушает нас непосредственно снизу, прямо из-под нашего окна. Но нас не обманешь, нет. Нас уже не трогают фальшивые жалобы мнимого бедняка, владеющего процветающим бизнесом. – А-а-аль-те-за-хи-и-ин!!! Нет, проверено: не хочет он ни старой одежды, ни старой обуви, ни старой табуретки. Это модернизированный старьевщик. – Комбайн есть? – спрашивает он. – Стиральная машина? Компьютер? А что у тебя есть? Только старые вещи? Нет, мне не нужно старье… Заслышав знакомый крик, мой пес срывается с места и с проклятьями бросается к окну. Прочь, прочь отсюда, бездельник, не на тех напал! …Из дремы нас выманивает легкий свист, и не свист даже, а дуновение невидимых губ… Таким втягиванием струи воздуха фокусник вызывает кобру. И вот зловещая плоская голова приподнимается над краем корзинки, свист уплотняется, в дело вступает флейта, ее однообраз-ный тянущий, завораживающий звук несколько мгновений стоит в тишине, как маслянисто-черный стебель кобры… И вдруг взвывает свора собак! Рычание, кашель, визг доносятся со сто-роны балкона, одновременно из-под опущенных жалюзи в спальне утробно воет обиженный бас какого-нибудь прохожего беса, которому вторит вой шакала. Спать уже невозможно, ибо наступило самое смутное, самое беспокойное время дня. … В середине дня жара становится плотной и вязкой, движения замедляются, компьютер одышливо всхлипывает, пыхтит, просит перекура… Да и мы нуждаемся в некоторой паузе. |
