|
– Питерцы, как один, выставили пейзажи своего туманного Петербурга, москвичи – улочки Замоскворечья, Солянку, Ордынку… Киевляне – какую-нибудь церковку на Крещатике… – А ты? – спросила я с любопытством. – А я представил семь своих автопортретов, – ответил он безмятежно. … И вот уже размеренная жизнь нашего тревожного рая вновь выкатывает на берег одина-ково округлые утра и похожие друг на друга вечера. Зеленые хищные глаза минаретов стерегут до утра закипающую ночными огнями кастрюлю Иудейской пустыни – как бы не выкипела. А на нас наваливается сезон работы – изо дня в день, изо дня в день: мучительный поиск сочетаний и сочленений слов, изнуряющие пробы сочетаний и сочлене ний красок; проговаривание, осмысление и – удивление… …Впрочем, до известной степени любая картина художника – его автопортрет. И когда, по возвращении из странствия, мы разбегаемся – каждый к своему станку, вскоре выясняется, что какая-нибудь гора Сан-Виктуар или уголок Дельфта увидены нами по-разному, хоть и с одной точки обзора… Сперва меня это огорчало, а сейчас вселяет надежду: значит, совместный мир, который так старательно нами обжит, несмотря ни на что многомерен, многоцветен и многолик. Ведь эти картинки в книге – и те, что писались акварелью за три часа, и те, что вымучива-лись маслом по три месяца, – тоже есть не что иное, как согретое теплом общей кухни, влекомое на поводке любимым общим псом прорастание друг в друга, переплетение наших ремесел. Ты – раб своего ремесла, именного рабочего клейма, своего умения. Так тяни свою сдвоен-ную галеру. А если – бывают дни! – тебя обуревают чувства восставшего раба и нет у тебя пистолета, так купи себе два, в конце-то концов! …Проносится и замирает над космическим пейзажем космический вопль муэдзина. Через минуту вскрикивает и затихает павлин, разворачивая в рассвете глазастый божественный веер хвоста. Я выключаю конфорку под джезвой с черным кофе и открываю свой «ноутбук»… Вздрагивает лиловая – в окне – веточка бугенвиллии… Как описать ее, как передать легчайшую взвесь тишины, этот вздох, этот бесшумный про-черк воспоминаний?… Вот оно, мучительное и сладостное – Время соловья… Школа света Во влажной тьме аэродрома поливальная машина металлическим прутом воды сбивала на-ледь с крыла самолета. Мартовской ночью вылетали в Амстердам, любимый нами город. Когда-то, лет десять назад, мы впервые оказались за границей – в Амстердаме. Вышли из здания вокзала и увидели ряд старых домов над каналом – строй забулдыг, отбывающих пятна-дцать суток за мелкое хулиганство. Особо старые дома кренились набок, приваливаясь плечом к соседу и – как похмельные – норовили выпасть из строя мордой об мостовую. Словом, мы влюбились навсегда в эти огромные окна, жадно ловящие скудный северный свет, в тревожную дрожь отражений в водах каналов, в выплывающие из окуляров удвоенных в воде мостов кораблики и лодки; мы влюбились в свою первую заграничную свободу, в свое без-денежное безумие дорогих кофеен на улице Дамрак, и с тех пор хранили верность нашему странствию номер один, заруливая – по пути ли, семь верст ли киселя хлебать, – в этот город при первой же возможности. На сей раз возможность подвалила вполне рабочая: Ляйденский университет пригласил меня выступить перед студентами факультета славистики. Как тут не упасть – хотя б украдкой, на день-другой – в объятия любимого города? …И вот знакомые утки утюжками разглаживают зеленую кисельную воду канала. Велоси-педисты подкрадываются незаметно, как хищники из породы кошачьих; степень неожиданности их появления такова, что кажется – они слетают откуда-то сверху, выпархивают из-под твоей подмышки и мчат вперед, не оглядываясь, со стрекозьим стрекотом спиц. |
