|
Борис сидел не шелохнувшись. Наконец она опустилась и покатилась под столиками, деловито снуя меж ботинками, сапогами, кроссовками. – Не соблазнилась… – сказал Борис чуть ли не с сожалением. – А я тебе говорила – не покупай дешевку! …Огромные окна парадных комнат – они называются «doorzonkamers», «комнаты, прони-занные солнцем» – голландцы не занавешивают: «Нам нечего скрывать». Наши приятели, супружеская пара из России, снимавшая в Ляйдене квартиру, рассказыва-ли, как однажды, уйдя на работу, забыли раздвинуть занавески на окне. Удивленная и шокиро-ванная этим обстоятельством соседка позвонила хозяйке дома, та ринулась разыскивать своих жильцов на работе, а разыскав, долго распекала по телефону: как, мол, посмели не раздернуть шторы? Что люди могли подумать – что там, в квартире, происходит?! – Да что, что могло там происходить?! – обескуражено отбивался наш приятель, – притон у нас, что ли, станок, печатающий фальшивые деньги?! Укрывательство трупа?! – Порядочным людям скрывать нечего! – оборвала его хозяйка. И, отпросившись с работы, виновник помчался домой – отдергивать занавески. Сначала, проходя по тротуару впритык к высоким окнам, заглатывающим просторный ку-сок набережной канала, я, по своему писательскому любопытству, воровато косила глазом внутрь комнат, пока не поняла, что эти хладнокровные голландцы не только не против того, чтоб их разглядывали в те минуты, когда они читают в кресле, смотрят телевизор, говорят по телефону или даже валяются на диване с кошкой или собакой, но и сами тебя с удовольствием разглядывают – мол, ну-ка, ну-ка, посмотрим, правильно ли ты идешь. Я, со своей страстью к «театру жизни», и без того всегда глазею в окна, а тут еще уютный нарядный быт так привлекательно распахнут перед вами. В этом есть все же некоторое желание покрасоваться. Нация, посвятившая века обустраиванию своего очага, крепкого прочного дома, очеловечиванию холодного неприветливого пространства, – по праву гордится своими руками и хозяйской сметкой. Своим умением достойно жить. – Однако… не слишком-то удобна эта ежеминутная демонстрация своей чистой совести, ты не находишь? – заметила я после очередной уютной комнаты с рядом высоких китайских ваз, где на диване валялся молодой человек, одной рукой листая журнал, другой задумчиво исследуя лабиринты собственного носа. – Есть ведь ситуации, когда хочется спокойненько наорать на кого-то из домашних, дать по уху собаке или сыну… Не говоря уже о внезапном порыве… хм-хм… любви, когда дети отвалят наконец из дому?! – Вопрос не в приличиях, – отозвался Борис. – Это температура тела такая. Они не могут, как мы, совершать резких движений… … В этот приезд мы наконец решили заглянуть в музей, на который раньше времени не ос-тавалось. Входишь в фойе Еврейского музея Амстердама и как-то теряешься: ты попал в странный лес лиц. Небольшие – 30x30, на высоких металлических подставках портреты выдающихся евреев всех времен и народов расставлены в алфавитном порядке по группкам… Не бог весть как намалеванные маслом на холсте, но вполне узнаваемые… – Во кому-то халтурка обломилась! – заметил мой художник. На каждую букву алфавита теснился небольшой, но плотный отряд великих евреев. Неиз-вестно, по какому принципу отбирались кандидаты. Ицхак Рабин стоял на подставке, потупив глаза, Шимон Перес бодро смотрел вдаль. Ариэля Шарона, однако, в пантеон не пустили. Да что там Шарона – Спинозы не было! – моего личного великого предка, – все еще держали его, отлу-ченного, за оградой синагоги, высокомерные евреи… Зато белозубо скалилась Симона Синьо-ре… Элвис Пресли запрокинул голову с роскошной молодой шевелюрой, Альберт Эйнштейн был срисован с чинной канонической фотографии (не с той, с которой он дразнит Вселенную высунутым языком относительности). |
