|
Пугаешься. Иногда вслед хочется запустить лаконичным и емким словом. А ведь напрасно: именно с переосмысления этого слова следует начинать общение с голландцами. «Hui морген!» – приветствует меня утром хозяин нашей маленькой гостиницы. Я вежливо отвечаю: «Морген hui!» Степень моей музыкальности и умение внедряться в новую среду, приобретая окраску ме-стной фауны и флоры, таковы, что я немедленно начинаю отлично говорить на языке той стра-ны, где оказываюсь. То есть я, конечно, не имею в виду действительное знание языков – в этом я абсолютно и даже торжествующе бездарна. Я имею в виду интонационный рисунок, артикуля-цию, чередование пауз, ритмические волны вдоха-выдоха, присущие речи коренного населения. При этом вставляю во фразу любые слова, которые придут даже не в голову… – не знаю, как назвать то место, куда они приходят, оно помещается где-то между кончиком языка и уздеч-кой… И меня понимают! Я утверждаю, что способна вести беседу на любом языке; но для этого мне необходимо оказаться в той местности, которая данный язык породила. Возьмем нынешний приезд в Голландию. Мы гуляем по набережной вдоль канала и решаем, что неплохо бы перекусить, скажем, ка-кой-нибудь рыбой… Заходим в ближайшее кафе и, родственно улыбаясь официанту, я произно-шу что-нибудь вроде: «ду-ю-грахтн-ин ме-ню-у-э-фишн-блю-удн? – распевно-гортанно, с удо-вольствием. Тут главное улыбаться и совершать полузаметные жесты, как бы рисующие в воздухе рыб-ку. Официант слышит во фразе международное слово «фиш», ухо его цепляет знакомые слоги, жесты накладываются на звуки голоса… мгновение! – и смысл всей фразы вспыхивает в его мозгу безотносительно к смыслу каждого слова. Мама говорит, что в детстве я часами могла щебетать на какой-то тарабарщине, уверяя, что это итальянский или испанский. Если я читала «Трех мушкетеров», то с утра до вечера отвечала на любой вопрос домашних «по-французски» – полной ахинеей, говорит мама: птичий посвист, имена улиц и площадей вперемешку с именами и титулами главных героев, – но поразительно похоже по звучанию. Посторонние пугались этого внезапного полиглотства. Помню – первое утро в Иерусалиме: яркое солнце, вишневая накипь бугенвиллий на жел-той крупнозернистой кладке стены во внутреннем дворике квартиры брата, куда накануне но-чью, в проливной дождь, доставило нас из аэропорта маршрутное такси. Итак, утро, я одна в до-ме, ошалевшая и ослепленная – после ноябрьской слякоти Москвы – избыточной благодатью Средиземноморья, синевой, желтизной, буйной окраской невиданных кустов прямо в доме… Звонок в дверь. Меня забыли предупредить о вызванном накануне электрике. Он стоит в дверях и пытается что-то объяснить мне. Я улыбаюсь. Он повторяет, еще раз, показывает на плоский чемоданчик с инструментами в руках. Наконец я вспоминаю единственную фразу, выуженную моей безалаберной памятью из трех уроков иврита, на которые мне удалось попасть в Москве. – Я не говорю на иврите, – произношу я, по-прежнему приятельски ему улыбаясь. Он молча смотрит на меня несколько мгновений и наконец мрачно произносит: – Ты ДА говоришь на иврите, сукина дочь! * * * …В первое же утро – приятное знакомство: голландская мышь в кофейне на улице Дамрак, в центре Амстердама. Мы сидели недалеко от входной двери, вдруг в углу под деревянными панелями увидали ее – любопытную, спокойную и доверчивую. Она просеменила к нам под стол, уперлась розовыми ручками о задник бориного ботинка, поднялась на лапки и долго обстоятельно обнюхивала кожу с видом дегустатора, от которого ждут произнесения сорта винограда и года выпуска драгоценного напитка. Борис сидел не шелохнувшись. Наконец она опустилась и покатилась под столиками, деловито снуя меж ботинками, сапогами, кроссовками. |
