Она знала, что он должен был бы чувствовать. Она почти ощущала, как тяжелеет ее плоть — так должна была бы тяжелеть его. Она почти ощущала…

Внезапно она остановилась. Ей пришла в голову новая идея.

Она могла бы также стать ему матерью. Ему нужна мать. Боже, подумала она, как этому ребенку нужна мать. Он жаждет матери.

Эта мысль наполнила ее удовольствием. Она могла бы всему его научить. Она так много знает. Не только о том, как трахаться. Она раздраженно отбросила эту мысль. Но она могла бы его научить, как одеваться. Как есть. Он бы приходил к ней со своими вопросами, со своими проблемами. И она бы все ему объясняла. Без вранья. Прямо. Она бы все объясняла самым тщательным образом.

А он бы слушал, улыбался, был благодарным. А затем она ложилась бы с ним в постель и играла с ним, возбуждала бы его до тех пор, пока бы совсем не измучила его, а затем она бы освободила его, расслабила бы его. А потом он бы засыпал, касаясь ее груди своими юными красивыми губами и этими длинными черными ресницами.

И он бы принадлежал ей. В любое время дня и ночи. Ей.

Сейчас она чувствовала себя очень усталой. Она села перед туалетным столиком и посмотрела на себя в зеркало.

— Ты дура, — сказала она убежденно. — Чертова тупая дура. Ты лишилась своего проклятого ума.

Но это ничего не меняет, подумала она. Она знала, что ей делать. Это произойдет. Она хотела, чтобы это произошло. Почему нет? — еще раз спросила она себя. Нет ответа. Она пожала плечами. Она чувствовала, как снотворное согревает ее, предъявляя права на ее мускулы и нервы. Положила голову на подушку и через несколько секунд уснула.

4

В начале одиннадцатого утра у локтя Алессандро Пеллегрино зазвонил телефон. Он без энтузиазма посмотрел на телефон и позволил ему прозвонить еще трижды, прежде чем поднял трубку. Звонок мог разбудить сына, спящего, симулирующего сына. Пора бы уже. Алессандро скучал и чувствовал себя одиноким. Звонок также означал — а что он еще мог означать в воскресное утро? — какие-то тревоги, может быть, неприятность. Алессандро боролся с искушением плюнуть на звонок и выскользнуть за дверь. Он бы так и сделал, если бы в конце концов не пришлось отвечать Вито, а значит, иметь дело с любым несчастьем, какое бы не случилось. Это, подумал Алессандро, было бы низко. Несправедливо. Он осторожно снял трубку.

Несколько мгновений он слушал. Когда он заговорил, его голос звучал очень мягко:

— Снова? Он снова сломался?

— Нет, не сломался, точнее говоря… — это была Айрис.

— А, не сломался, а что?

— Ну, кажется, он издает странный звук, и я подумала…

— А, странный звук, да?

— Совершенно верно. Вроде бы ничего серьезного нет и он, возможно, нормально работает, но я подумала, что если я позвоню пораньше, пока Вито — пока ваш сын — не ушел куда-нибудь, он, может быть, поднимется ко мне, если это не слишком затруднительно…

Алессандро больше не прислушивался к ее словам. Он смотрел на закрытую дверь спальни Вито, представляя своего спящего сына — нежного, изящного, как статуэтка. Настойчивость женского голоса, нота мольбы в нем изумили его. Казалось, он просит: пожалуйста, поверьте мне, не задавайте слишком много вопросов. Пожалуйста, не смотрите слишком пристально, не давите слишком сильно. Когда Алессандро заговорил, в его голосе звучало преувеличенное ободрение:

— Ну, конечно, дорогая леди. Даже не думайте об этом. Пусть вас это не волнует. Он будет счастлив прийти к вам вновь. Если вы хотите… — он замолчал и улыбнулся закрытой двери, — я приду сам, и мы…

— О, нет, я покажусь вам смешной, но я вовсе не хочу беспокоить вас обоих.