Вечер четверга. На завтра — ни рефератов, ни обязательного чтения, ни домашних заданий. Нужно перевести ежедневную порцию с древнегреческого, но это успеется ночью или завтра утром, в метро, на долгом пути в университет. Становится понятно, что это очередной из тех моментов полной свободы, когда надо мной ничего не нависает. Правильно я сделал, что сегодня ушел с работы до темноты: самый подходящий вечер, чтобы сходить в кино. Мне сегодня хочется посмотреть французский фильм. Услышать французскую речь. Я по ней скучаю. Приятнее было бы сходить в кино с девушкой, но девушки у меня нет. Появилась одна, впрочем достаточно иллюзорная, некоторое время назад, но из этого ничего не вышло, потом появилась еще одна, но и из этого ничего не вышло. С тех пор во мне проснулась ненависть к одиночеству, а того тягостнее отвращение к самому себе, которое это одиночество на меня нагоняет.

Нельзя, впрочем, сказать, что я нынче несчастен. И я не спешу отыскать подходящий кинотеатр. Проработав всю вторую половину дня в зачуханной ремонтной мастерской на Лонг-Айленде, куда я устроился в силу чистого везенья и того, что босс мой — еврей из Германии, беженец, и любит брать на работу других перемещенных евреев, я хочу поскорее вернуться в город, выйти из метро и насладиться деловитым блеском огней на сумеречных улицах центрального Манхэттена. Они напоминают мне чарующие нью-йоркские «Ноктюрны» Джулиана Олдена Уира или парижские ночи Альбера Марке — это не реальный Нью-Йорк и не реальный Париж, это представления о Нью-Йорке и Париже: пелена, мираж, взвесь ирреалиса, которую любой художник опускает на свой город, чтобы сделать его своим, более пригодным для обитания, чтобы влюбляться в него при каждом перенесении его на картину и тем самым давать и другим возможность делаться в воображении жителем этого нереального города. Мне всегда нравился этот иллюзорный Манхэттен, отраженный в стекле реального Манхэттена, преобразующий его ровно настолько, чтобы мне захотелось его полюбить. Оказаться сейчас в центре куда приятнее, чем прямиком ехать домой, выйти из обшарпанного вестибюля подземки на перекрестке 96-й и Бродвея, шагать по темной, забирающей вверх 97-й, где время от времени попадаются сбитые зверушки как напоминания о том, что этот современный мегаполис по сути своей — гигантская сточная канава. Что может быть дальше от любимых городов Писсарро и Хоппера? Вот уж что мне сегодня точно некстати, так это зачуханная 97-я.

Мне нравится так вот случайно выскочить из реальности, получить толику свободы и молчания в предвечерней тьме, почувствовать единение с ярко освещенным городом. Его жители, направляющиеся в разные места после работы, живут яркой жизнью, а поскольку мой путь почти что пересекается с их путями, ведь я иду по тому же тротуару, то и мне достается крупица их жизнелюбия. Есть что-то невероятно взрослое в том, что ты ушел с работы, но не должен торопиться домой. Мне нравится чувствовать себя взрослым. Так, видимо, поступают зрелые люди, когда заходят в бар или присаживаются в кафе после трудового дня. Находишь в своем графике нерасписанный промежуток, и, поскольку он ни к чему не предназначен, можно не нестись сквозь него сломя голову, а посмаковать его, замедлить течение времени — пусть этот непримечательный момент, который обычно протаскивают контрабандой в промежуток между закатом и ночью и редко проживают толком в силу его краткости, превратится из ничего в нечто, пусть смутная лакуна в вечере вдруг раскроется мигом благодати, который может остаться с тобой сегодня, завтра, до конца дней — как останется этот промежуток, хотя я пока этого и не знаю.

* * *

Вхожу в кинотеатр. Слышу голоса на экране. Понятия не имею, большой ли кусок фильма пропустил, испортит ли его мое опоздание.