Черт, часов нет поблизости — без них и не вспомню даже, во сколько примерно я заснула. Знаю, что сегодня двадцать второе февраля, утром у меня был разговор с Эдом, в десять, а где-то в двенадцать получила послание от Ленчика — и выпила потом, и, полагаю, просидела часа три, ожидая звонка Дика, который так и не позвонил, сволочь, и полагаю, что потом часа два проспала. Выходит, сейчас около шести вечера, не больше.

Как, интересно, этот тип пробрался в дом? Ну можно что-то нахимичить с фотоэлементом и открыть ворота, но там же камеры кругом и сигнализация, которую я включила? Не через забор же он перелез — высоковато, да и датчики там должны быть, и все те же камеры выслеживают окружающее пространство. Но если он смог, то и Ленчик сможет — с которым у меня завтра в 15.00 должна быть встреча, а к ней мне еще надо бы подготовиться и вечером пить особо не стоит, потому что завтра надо быть в прекрасной форме.

Старательно растираюсь — не люблю вытираться после душа, но иначе халат будет прилипать к мокрому телу, демонстрируя его, а для делового разговора это лишнее. А впрочем, какое у него ко мне дело, мать его фак?! И с чего он взял, что оно и для меня важно?!

— Вы в порядке, Олли? — слышу из спальни.

— А вы хотели предложить свои услуги? Может быть, сделать массаж? — интересуюсь язвительно, выходя.

— Кофе готов, — сообщает он мне в ответ, показывая, что не караулил меня тут, а занимался делом. Доверяет, значит, — хотя в его положении я бы не была такой уверенной: вызови я полицию, ему бы долго пришлось объяснять, что он тут делает. Но он знает, что вызывать я никого не буду, — неужели и в самом деле пришел меня шантажировать, как я и предполагала? Ведь была мысль, что боком мне выйдут услуги Ханли, — но я в них нуждалась, верно?

Сажусь на большой кожаный диван в гостиной второго этажа, наполнившейся запахом кофе. Молодец Мэттьюз — сахарница на столе, и молочник, и коробка с сигарами рядом со мной, и обрезалка с зажигалкой, и даже пепельница. Делаю глоток, в последний момент вспоминая об американской привычке пить либо безкофеиновый кофе, либо варить предельно слабый, так что кажется, что воду пьешь. Для здоровья полезно, конечно, и я сама пила кофе без кофеина, когда все было нормально, но последние два месяца варю себе только жутко крепкий — и только колумбийский, потому что в разных ароматизированных сортах крепость не так чувствуется. Однако он, оказывается, сварил так, как мне нравится, — чувствуется, что не стал экономить мои запасы, и во рту привычная для колумбийского кофе кислинка и ощущение крепости.

Выпиваю не спеша чашку, выжидаю минуту, не соблаговолит ли он протянуть руку к кофейнику и налить мне еще — но он не двигается, развалился в кресле напротив, и смотрит на меня, и продолжает курить мою сигару. Что ж, придется самой себя обслужить — но как только чуть наклоняюсь вперед, он тут же поднимает кофейник, наполняя мою чашку.

— Вы очень заботливы, мистер Мэттьюз, — замечаю все в том же язвительном тоне. — Может, заодно смешаете мне “драй мартини” — и можете и за собой поухаживать.

Он вдруг качает отрицательно головой, говоря мне, что пить с утра не очень полезная привычка, и хотя в другой ситуации он бы не отказался, но сейчас не будет и мне не советует — а к тому же разговор у нас долгий, и, когда он закончится, мы вполне можем пропустить по стаканчику-другому.

С “утра”? Рехнулся он, что ли? В первый раз с момента пробуждения смотрю на большие часы у стены, сделанные в современной манере, но со старомодным маятником, на которые люблю смотреть, размышляя на всякие философские темы — о быстром и одновременно медленном течении времени, об относительности и бренности всего сущего.