— Предположим, хрен положим, — проворчал он, с отвращением отталкивая тарелку с нетронутой едой. — Ты где таких киллеров видал — у себя на Украине, что ли? Даже если бы я ехал сюда один как перст, моя Катерина все равно не такая дура, чтобы посылать против меня какого-то кренделя с фонариком.

— Правильно, — согласился Хохол. — Нет, правда, жена у тебя — золото. И умная, и красивая, и на сторону не ходит… Мне бы такую! В натуре, жалею, что тогда ее проглядел. Главное, умная. И… это, как его… правильная. Крови не любит, жалеет всех подряд. И слизняка этого пожалела, попросила не мочить, и тебе рук марать не велела… И у нее самой тоже, небось, руки чистые. Она у тебя. Паштет, почти святая, я это серьезно говорю, без подковырок. Она святая, а ты про нее такое говоришь: киллеры какие-то, заказы… Правильно, не срастается! На нее это не похоже. Да и где она его найдет, этого киллера? Тебя вся Москва знает, чуть что, сразу доложили бы: так, мол, и так, Паштет, поступил на тебя заказ, а знаешь от кого?..

— Ну, — сказал Паштет. — Я ж тебе то же самое толкую, так в чем дело?

— Все правильно, — заметил Хохол. Он доел омлет, подчистил тарелку хлебной коркой, сожрал корку, с вожделением покосился на остывающую порцию Паштета, но сдержался, не спросил, будет ли тот есть. — Все правильно, — повторил он, — только мы при этом в дерьме по уши. Самое малое, что нам могут здесь пришить, это въезд по поддельным документам, кражу со взломом и драку с причинением тяжких телесных повреждений…

При упоминании о телесных повреждениях Долли, не отрывая взгляда от тарелки, с сомнением покачал головой: ему было велено замочить залетного фраера, и он был уверен, что замочил. Во всяком случае, он старался замочить. Наглухо.

— Правильно, Долли, — сказал Хохол, заметив его движение. — Как это в уголовном кодексе?.. Причинение тяжких телесных повреждений, которые повлекли за собой смерть потерпевшего. Во как! Говоря по-русски, это убийство — как минимум, непредумышленное. И, заметь, здешняя ментовка поспела как раз вовремя. Если бы не эта их привычка ездить с включенной сиреной, мы бы сейчас всей шарой на нарах бока отлеживали… А там, в Москве, никто не замарался, у всех руки чистые. И Юрченко, кстати, от нас слинял в лучшем виде. Как тебе это нравится?

Паштет молчал долго — гораздо дольше, чем мог себе позволить при сложившихся обстоятельствах. Все остальные тоже молчали — ждали ответа. Не только Хохол ждал, но и Грицко, и даже Долли — все они ждали объяснений. А что он мог объяснить, если и сам ничего не понимал?

— Не знаю, — сказал он наконец. — Ну, не знаю я! Базары тереть можно до бесконечности, а толку? Ты ни хрена не понимаешь, я ни хрена не понимаю… Однако Катерину мою ты, Хохол, оставь. Ты на нее давно зуб имеешь, потому что знает она про тебя много, но я тебе говорю: оставь ее в покое! Подозревать кого угодно можно: хоть тебя, хоть меня, хоть, к примеру, Долли — дескать, перекупили парня, вот он все это и подстроил. Вот скажи, Хохол, если бы тебе пришла малява про меня — дескать, скурвился Паштет, ментам стучит, пацанов сдает пачками, — ты бы поверил?

— Это смотря от кого малява, — сказал Хохол. — Хотя… Да нет, ты прав. Верят в церкви. Я бы сначала сам, своими глазами убедился. Ты — это ты, я тебя знаю.

— Вот, — сказал Паштет.