Дзэнский монастырь в Камакуре представлял собой обширный комплекс из нескольких внушительных зданий. Он совсем не походил на скромный провинциальный храм, в котором Мисако провела свои ранние годы. Главный зал поражал размерами, здесь не ощущалось тесноты, как в семейных храмах, изобиловавших мелкими декоративными предметами. Татами на полу сияли новизной, на сёдзи не было заметно следов починки.

В коридорах то и дело попадались монахи, Мисако заметила даже иностранцев с выбритыми головами. Кэнсё провел ее в зал для медитации — просторное помещение с деревянной платформой в центре, где татами лежали не сплошь, а по отдельности. Он объяснил, что у каждого монаха своя циновка и во время общей медитации специальный человек прохаживается между рядами с палкой в руке, следя, чтобы никто не заснул. Встав на платформу, священник даже разыграл маленькую сценку, смешно вскрикнув в конце, будто получил хороший удар по спине. Его мимика была столь забавной, что Мисако невольно расхохоталась до слез, схватившись за пояс оби, туго стягивавший талию. Боль, которая так давно поселилась в сердце, понемногу отступала.

— Не смешите меня так больше, — проговорила она смущенно, радуясь, что их никто не видит.

— Смейтесь, смейтесь! — подбодрил Кэнсё. — Смех — лучшее лекарство.

— Может быть, — вздохнула Мисако, — но вчера произошло очень грустное событие, и начинать веселиться так скоро не очень-то прилично.

— Кто-нибудь умер? — встревожился священник. — Я хочу сказать, кроме вашего дедушки. Что касается его, то я думаю, он бы не хотел, чтобы вы разучились смеяться.

— Нет, дело не в дедушке… Умер не кто-то, умерло что-то. Что-то прекрасное и не имеющее цены. Мне следовало надеть траур, а смеяться — значит проявить неуважение.

Кэнсё склонил голову в знак понимания, предпочтя не задавать лишних вопросов.

Присоединившись к прочим посетителям храма в общей трапезной, они отведали простой монастырской пищи — соевый суп мисо, жареные рисовые колобки, тушеные овощи в соусе. Мисако старалась поддерживать вежливую беседу с сидевшими за столом, Кэнсё же в основном молчал, постоянно ерзая и краснея. Его уши к концу обеда так и не приобрели нормальный цвет. Послушники, подававшие подносы с едой, держали глаза опущенными, но трудно было не заметить, как поразила их красота гостьи. Кэнсё уловил взгляды, которыми они украдкой обменивались, и застонал про себя, представив, какие вопросы ждут его вечером.

После обеда из зала свитков донеслось протяжное чтение сутр, сопровождаемое ударами барабана и бронзового гонга. Привычная храмовая музыка вызывала у Мисако приятные воспоминания, и ей хотелось задержаться и послушать, но Кэнсё начал проявлять нетерпение.

— Если вы не возражаете, я предложил бы перебраться в другое место, — озабоченно сказал он.

— Мне кажется, я еще здесь не все посмотрела, — заметила Мисако.

— Да, конечно… — замялся монах, — но я хотел с вами поговорить, а здесь мы вряд ли сможем найти уединенное место.

Мисако молча улыбнулась, заметив его волнение.

— У меня есть один друг, — продолжал Кэнсё, — он с женой сейчас в Токио, и дома только служанка. Можно попить чаю там. Отсюда на такси совсем недалеко… я уже договорился.

«Совсем недалеко» оказалось почти четвертью часа быстрой езды от города в сторону холмов, полого спускавшихся к океану. На пороге старинного приземистого дома с пристройками молодых людей встретила пожилая женщина. Судя по улыбке и приветливым поклонам, священника здесь знали очень хорошо. Женщина помогла гостям разуться и снять верхние хаори, затем провела их в уютную гостиную на восемь татами и включила небольшой электрокамин.