Они обменялись еще несколькими любезными фразами и распрощались. Все шло по плану. С сияющим видом старик повернулся к помощнику.

— Сразу после завтрака позвоните, пожалуйста, моей дочери. Пусть зайдет в храм. Скажите, что это срочно, но не упоминайте о моем звонке в Камакуру, хорошо?

Не дожидаясь ответа, он вышел из кухни и зашаркал по коридору к своей келье. Теперь нужно обдумать, как говорить с Кэйко. Она должна добиться, чтобы Мисако немедленно выехала в Сибату. Организовать это будет непросто. Дочь властна и своенравна, вся в покойную мать. Начнет задавать вопросы… Ему не хотелось пока посвящать Кэйко в подробности плана. Надо вести себя очень осторожно. Может, сыграть на сочувствии? Упомянуть о своем преклонном возрасте — это всегда срабатывало…

Расчет оказался верным. Услышав о срочности, Кэйко была в храме уже в девять утра. Велев подать чай, настоятель заговорил о том, как соскучился по внучке.

— Я уже стар и в последнее время все острее это чувствую. Мисако не часто навещает нас, а дни мои близятся к концу…

— Ты говоришь так, будто вот-вот умрешь! — шутливо запротестовала Кэйко, пытаясь скрыть тревогу.

— Любой в моем возрасте должен быть готов к смерти, — возразил старик с деланным раздражением. — Я хочу увидеться с моей единственной внучкой, и поскорее. Пожалуйста, попроси ее приехать завтра, если она может.

— Завтра? — удивленно подняла брови Кэйко.

Отец никогда раньше так себя не вел. Она внимательно вгляделась в его лицо в поисках признаков болезни. Вроде бы все нормально.

— Хорошо, я позвоню ей вечером, только объясни — почему такая срочность? Ты заболел?

Настоятель строго взглянул на дочь и сложил большие пальцы рук, как Будда. Потом произнес, искривив губы в легкой улыбке:

— Сейчас для тебя важнее быть любящей дочерью, чем примерной матерью. Матерью ты будешь еще много лет, а видеть живого отца тебе осталось недолго.

— Маа! Какие страсти! — воскликнула Кэйко и язвительно добавила: — Что-то ты чудить начал на старости лет.

— Хай, — поклонился он с серьезным видом. — Так и есть, начинаю чудить. Что поделаешь, старость.

Настоятель вдруг улыбнулся. Такой ясной улыбки на лице отца Кэйко не видела очень давно.

Мисако жила с мужем и овдовевшей свекровью в фешенебельном квартале токийского округа Сибуя. Дом был большим по японским меркам, с просторной прихожей, где на отполированном до блеска паркете гостей ждали тапочки для переобувания.

Две парадные комнаты на восемь татами каждая выходили окнами в небольшой сад. Циновки татами из туго сплетенной соломы, окаймленные плотной тканью, имели форму прямоугольника размером примерно метр на два. Большую часть времени легкие перегородки с цветочным рисунком, разделявшие оба помещения, оставались раздвинутыми, создавая обширное, не загроможденное лишней мебелью пространство. Главным украшением первой комнаты была токонома — парадная ниша, отделанная дорогим деревом, в которой помещался старинный самурайский меч. В другой стоял низкий деревянный стол изысканной работы, окруженный шелковыми подушками, а в углу — черный лаковый шкафчик-алтарь. Сад, начинавшийся сразу за широкими раздвижными окнами, дополнял мирную и спокойную атмосферу этого места, предназначенного главным образом для гостей.

Жизнь обитателей дома проходила в основном в столовой и кухне, куда можно было попасть с другого входа, через деревянную раздвижную дверь с колокольчиком, которой пользовались члены семьи, близкие друзья и посыльные из лавок. Паркет в жилых комнатах был похуже, пол устилали небольшие разномастные коврики.