– По церковному обычаю, если кто-то построит на свои деньги монастырь и сам при этом примет иночество, то он автоматически становится игуменом этого монастыря. Я уже иеромонах. Осталось найти недействующий полуразрушенный монастырь и с благословения владыки – а он непременно благословит – восстановить эту обитель, украсить, собрать какую-никакую братию. И вот я уже игумен. А от игумена до епископа – один шаг. С моим-то образованием и мозгами… Вот для чего мне этот миллион фунтов.

Он вытер губы салфеткой, скомкал ее и прицельно бросил в помойное ведро. Попал.

– С каких это пор ты стал церковным карьеристом? Ты не был таким, сынок, – Валентин Николаевич печально покачал головой.

– Эх, батя, батя… Ну зачем ты так. На любом поприще надо двигаться вперед и вверх. Так устроен мир. Господом устроен. И потом, я же не взятку собираюсь давать, а обитель Божию возродить. Ну что тут плохого, скажи на милость? А? Если б ты знал, за что иной раз некоторым дают епископство!

– Н-да… Крепко тебе, видно, в Париже заморочил мозги этот кюре. Он же католик!

– А католики что, не люди? – с ходу перефразировал классиков иеромонах Герман.

– Люди, конечно, – в тон ему отвечал отец. – И как это я тогда недоглядел…

В Париже, будучи восьмилетним мальчиком, Геннадий подружился с молодым кюре расположенного неподалеку от советского посольства соборе. Кюре обучал пацана играть в футбол, они вместе собирали сливы в маленьком садике за собором… Но кюре никогда не «вербовал» мальчика в католическую конфессию, а уж тем более не говорил о какой-то там церковной карьере. Во всяком случае, в памяти иеромонаха Германа такого не осталось.

Отцу эта дружба откровенно не нравилась, но он ничего не делал для того, чтоб ее прекратить.

– Ты, батя, совсем другим тогда занят был, тебе сына воспитывать недосуг было, – жестко сказал Геннадий. – Казино в «Мулен Руж», в «Георге Шестом»… Выиграл – с девочками в «Максим», проиграл – в пивнушку на Монмартре. А мать в это время…

Мать в это время сошлась с одним не слишком удачливым актером и в результате сбежала из советского посольства, переселившись к своему любовнику. Кажется, они и по сей день вместе… Геннадий подозревал, что именно это семейное обстоятельство, а вовсе не увлечение картами, стало решающим в отчислении бати – позорном, надо сказать, отчислении! – из дипломатического корпуса. Однако, как ни крути, но крах-то семейной жизни произошел именно из-за карт.

Геннадий умолк. Негоже сейчас расстраивать отца, напоминать ему о пагубной страсти, разрушившей семью и, как следствие, дипломатическую карьеру.

Но Валентин Николаевич вдруг сделался деловитым и решительным:

– Ну, выкладывай, сынок, что это за миллион фунтов стерлингов, который тебе светит?

Чем могу, помогу.

– Сейчас, батя.

Геннадий поспешно покинул кухню, а Мокеев-старший подошел к окну, прислонился лбом к холодному стеклу.

В черном небе широким молочным озером разливалась полная луна. «Что-то сейчас поделывает наш маньяк?» – подумал Валентин Николаевич, но его невеселые размышления прервал воротившийся на кухню Геннадий. Снова увлек отца за стол, сел рядом, положил перед собой ручку и лист бумаги. Дружески обнял Мокеева-старшего, изготовился писать.

– Ты ведь, батя, игрок с большим стажем. Хороший игрок. Профессионал. Умеешь мигом все варианты просчитывать. Вот тебе задачка. Решим – будет миллион фунтов стерлингов.

Глава двадцать вторая

– Свой епископ – это, прежде всего, близкий по духу, энергичный и талантливый организатор, – продолжал «грузить» Ирину Виктор Петрович.