— У вас здесь очень неуютно, бедное мое дитя! — сказала она, обводя взглядом убогую обстановку. — Почему вам не прислали занавесей?.. Просите у Батиста любую мелочь, какая вам потребуется.

— Вы очень добры… В чем я нуждаюсь? Ни в чем… Все кончено… Немного лучше, немного хуже — не все ли равно?

И, отвернув лицо, она заплакала.

— Вы очень страдаете, бедное мое дитя? — спросила г-жа де Пьен, садясь возле кровати.

— Нет, не очень… Но только у меня все время в ушах свистит этот ветер, когда я падала, и потом этот звук… трах! — когда я упала на мостовую.

— Тогда вы были безумны, мой дорогой друг; вы раскаиваетесь теперь, не правда ли?

— Да… но когда несчастен, тогда сам не знаешь, что делаешь.

— Я так жалею, что не знала раньше, в каком вы положении. Но, дитя мое, ни при каких обстоятельствах в жизни нельзя предаваться отчаянию.

— Вам легко говорить, — сказал доктор, который, сидя у столика, писал рецепт. — Вы не знаете, что значит потерять красивого молодого человека с усами. Но только, черт возьми, чтобы его догнать, незачем прыгать в окно.

— Перестаньте, доктор! — сказала г-жа де Пьен. — У бедной крошки, наверно, были другие основания, чтобы…

— Ах, я сама не знаю, что со мной было! — воскликнула больная. — Сто причин зараз. Во-первых, мама умерла, это на меня так подействовало! Потом я чувствовала себя одинокой… никому до меня не было дела!.. Наконец, человек, о котором я думала больше всех на свете… Подумайте, забыть даже мое имя! Да, меня зовут Арсена Гийо — Г, И, Й, О; а он мне пишет: Гио!

— Я же говорил: измена! — воскликнул доктор. — Всегда одно и то же. Полноте, красавица, забудьте его. Человек, у которого нет памяти, не стоит того, чтобы о нем вспоминали. — Он посмотрел на часы. — Четыре часа? — сказал он, вставая. — Я опаздываю на консилиум. Сударыня! Я приношу тысячу извинений, но я должен вас покинуть; я даже не успею проводить вас домой. До свидания, дитя мое; успокойтесь, все будет в порядке. Вы будете так же хорошо танцевать этой ногой, как и той. А вы, госпожа сиделка, сходите в аптеку с этим рецептом и делайте все, как вчера.

Доктор и сиделка вышли; г-жа де Пьен осталась с больной вдвоем, немного встревоженная тем, что в повести, которую она совсем иначе построила в своем воображении, оказывалась любовь.

— Так, значит, вас обманули, несчастное дитя! — заговорила она после короткого молчания.

— Меня? Нет. Разве обманывают таких, как я?.. Только я ему надоела… Он прав; я не то, что ему надо. Он всегда был добр и великодушен. Я ему написала, в каком я положении и не помирится ли он со мной… И он мне ответил… такое, что мне было очень больно… Давеча, придя домой, я уронила зеркало, которое он мне подарил, венецианское зеркало, как он его называл. Зеркало разбилось… Я подумала: это конец… Это значит, что все кончено… У меня ничего больше не оставалось от него. Золотые вещи я заложила… А потом я подумала, что, если я себя убыо, ему будет больно, и я отомщу… Окно было открыто, и я бросилась.

— Но подумайте, несчастная, — ведь повод был настолько же легкомыслен, насколько самое действие преступно.

— Может быть; но что же делать? В горе не рассуждаешь. Хорошо счастливым людям говорить: будьте благоразумны.

— Я знаю: горе — плохой советчик.