– А какая-нибудь двойная или тройная морковь не урождалась?

– Нет, мутантов нема…

Лесник Николай, в отличие от Дегтярей и Титенка,- типичный самосел, он вселился в пустую, брошенную избу и привел ее в порядок. Он киевский специалист, прибыл сюда наблюдать за теми самыми мутациями и изучать поведение леса в условиях убывающей, но все еще жесткой радиации. Через двадцать лет, уверен он, этот район превратится в грандиозный природный заповедник, вроде Беловежской пущи,- и так уже все газоны в Припяти изрыты кабанами. Полно волков, лосей, а о ежах, зайцах, белках и прочей мелочи и говорить не приходится. Браконьеры их, конечно, отстреливают, но и лесники не дремлют. В обязанности их входит также определение самых «грязных», зараженных участков почвы: их перекапывают, зарывая грязный дерн. Николай регулярно ловит бабочек и подробно изучает: мутаций – ноль. Двухголовых телят не отмечено.

Приехал он сюда одиноким, разведенным, женился уже здесь – на специалистке из Ленинграда, биологине. Любовь движет миром: специалистка оставила в Ленинграде родителей и мужа и с концами переехала в зону к своему леснику. О доме на канале Грибоедова не жалеет нисколько, хозяйничает в избе, воспитывает кошку, ныне беременную, и четырех собак, для которых Николай специально приколотил к дверям дополнительные нижние ручки – чтобы могли открывать зубами, самостоятельно.

– Алена, вы что, не можете отсюда уехать? Говорят, те, кто привык и приспособился к этому радиационному фону, не сможет жить уже нигде – опасно…

– Да ничего опасного, но боюсь, что жить еще где-то я действительно не смогу. Не захочу. Здесь ведь особенный мир, почти нет машин, шума, мало людей… Такой атмосферы сейчас и в самых глухих деревнях не осталось. Нет, мы бы не хотели, чтобы в зоне что-то построили, чтобы станцию возрождали… Конечно, ее можно было не отключать, все это чисто политический ход, чтобы угодить Европе. Но, может, это и к лучшему – Полесье будет целей, появится на Украине такой оазис безлюдья?

– Но скажите как биолог: природа здешняя сильно отличается от нормальной?

– Ничем она не отличается, только растет все очень буйно. Но не потому, что радиации нет, а потому, что человек не мешает.

Но одного мутанта мы все-таки нашли. Обнаружила его Старожицкая на кладбище зараженной техники: он торчал из песка, полузасыпанный, хохочущий, с огромными ушами и треугольными глазками. Это был значок с Чебурашкой, цена 30 коп. Я его поднял, проверил на гейгере (в пределах нормы) и вывез.

Этот огромный, тщательно охраняемый полигон – первое, что показывают в Чернобыле туристам. Он расположен в Рассохе и виден издали – над леском торчат какие-то вращающиеся лопасти, похожие на дальние мельницы. Это задние винты вертолетов, с которых сняли трансмиссию, и теперь они медленно вращаются под ветром.

Техника вся была в полной исправности, только сильно заражена – одна огромная загадочная машина универсального назначения ИМР (инженерная машина разряжения – понятия не имею, что это такое) до сих пор выдает рекордные цифры на счетчике, достаточно постоять около нее пять минут, чтобы потом весь день болела голова. Но на прочие машины – БТРы, вертолеты – можно залезать без всякого страха. Несмотря на охрану, их порядочно подрастащили, с некоторых сняли кресла, рядом валяются снятые двигатели – в них искали цветной металл. Но искать особо нечего, они почти сплошь из нержавейки.

Вертолет, когда видишь его вывороченные внутренности, представляется очень сложной машиной. Бесполезной и мертвой этой сложности невыносимо жалко, да что ж поделаешь. Все эти бесконечные (1368 единиц!) ряды советской боевой техники с глубоко ушедшими в сыпучий песок колесами и гусеницами, с ветром, поющим в лопастях, с выбитыми стеклами в вертолетных кабинах,- небывалый, ни на что не похожий памятник огромной мертвой стране.