Тихим тоном человека, говорящего что-то секретное, Хьюстон спросил:

— Сколько человек должно входить в похоронную процессию ниггера из Гарлема?

Вилли покачал головой и приготовился улыбнуться поддельной улыбкой.

— Шесть, — сказал Хьюстон. — Четверо для переноски гроба и двое, чтобы тащить радиоприемник.

Сам он рассмеялся собственной шутке, и Вилли вторил ему, но перед глазами у него маячил цыган, поджидавший его у выхода из здания суда Фэрвью. За цыганом у обочины, в зоне, запрещенной для стоянки, возвышался большой старый грузовик с самодельным брезентовым верхом. Брезент был разрисован странными знаками, сгруппировавшимися вокруг центрального рисунка, — не слишком хорошего изображения козерога, стоящего на коленях со склоненной головой перед цыганкой, державшей в руках гирлянду цветов. Цыган был одет в зеленый саржевый жилет с пуговицами, сделанными из серебряных монет. Глядя, как Хьюстон смеется над собственной шуткой, а аллигатор на его майке подпрыгивает в ритм его веселью, Вилли думал: «Ты помнишь гораздо больше, чем считал раньше. Ты думал, что запомнил только его нос, но это совсем не так. Ты помнишь почти все».

Дети. В кабине старого грузовика сидели дети и глядели на него темными, карими глазами, почти черными. «Худей!» — сказал старик и несмотря на то, что его палец оброс мозолями, его прикосновение было любовной лаской. «Номера Делавара, — неожиданно вспомнил Халлек. — Его развалюха имела номера Делавара. И наклейка на бампере… что-то вроде…» Вилли вспомнил, как он впервые увидел цыган, в тот день когда они только прибыли в Фэрвью.

Вдоль окраины общественного луга Фэрвью припарковали они свои машины, и стайка их малышей сразу же бросилась играть в траве. Цыганки вышли и остановились, наблюдая за ними и разговаривая между собой. Они были цветасто разодеты, но не в те пестрые тряпки, которые обычно ассоциируются с голливудской версией цыган. Женщины носили летние платья, короткие брючки, молодые девушки — джинсы. Цыгане выглядели оживленными, смышлеными и немного опасными.

Молодой парень выпрыгнул из микроавтобуса и стал жонглировать булавами. «Каждому нужно во что-то верить» — гласила надпись на его тенниске. «Сейчас я верю, что скоро выпью пива». Дети Фэрвью побежали к нему, словно их тянуло магнитом, возбужденно попискивая. Под тенниской парня перекатывались мускулы, а на груди подпрыгивало огромное распятие. Мамаши Фэрвью, подхватив детишек, потащили их прочь. Остальные оказались не так уж проворны. Дети старше подступили к подросткам цыганятам, которые прекратили игру.

«Горожане, — говорили их глаза, — мы видим везде детей городов; везде, куда нас приводят дороги. Мы знаем ваши глаза и прически. Мы видели, как скобки на ваших зубах поблескивают на солнце… Но мы не знаем, где будем завтра и где останетесь вы. Разве не надоедают вам одни и те же лица и те же самые места? Нам кажется, что надоедают. Нам кажется, из-за этого вы нас и ненавидите».

Вилли, Хейди и Линда Халлеки тоже оказались там в тот день, за два дня до того, как Вилли сбил машиной, убил старую цыганку, менее чем в четверти мили отсюда. Халлеки пообедали на воздухе и сидели в ожидании веселого представления. Многие из пришедших на луг остались тут как раз по этой причине, о чем, конечно, знали и цыгане.

Линда поднялась, почистила руками свою попку, затянутую в Левис и, словно во сне, направилась к парню, жонглирующему булавами.