— Ты не был у меня три дня, Хинко.

   — Я не знал, царь, что у тебя гостят русы.

Симеон насупился, его чёрные густые брови сошлись на переносице.

Взгляд у Хинко стал настороженным, будто недоброе почуял. Сегодня Симеону кмет не нравился: глаза в сторону отводит и руки едва приметно подрагивают.

   — Ответь, Хинко, ты болгарин или ромей?

Симеон упёрся глазами в кмета, будто хотел разглядеть, что у того в душе.

Хинко взволновался:

   — Ты спрашиваешь меня, царь, будто намерился упрекнуть в чём-то?

   — Не странно ли, Хинко, что грекам известно всё, о чём говорим мы на совете кметов?

   — Но в чём моя вина, царь?

   — Я, кмет, пока тебя не виню, я спрашиваю. Но у тебя нет ответа, и потому я тебе говорю: ты видел, Хинко, в Тырнове русов, это мои гости, и я поручаю тебе провести их через перевал в долину. Но это не всё. Ты пойдёшь со своей дружиной и поможешь русам отбросить стратига Иоанна с дороги, по которой ведёт полки русов воевода Никифор.

   — Но разве болгары воюют с империей? — удивился Хинко.

   — Нет, кмет, мы только помогаем русам.

Симеон помолчал, помял пышные усы и снова заговорил:

   — Помни, Хинко, если о том станет известно патрикию Иоанну, ты познаёшься с палачом и тебя казнят как предателя. Ты предашь не меня, ты предашь нашу Болгарию. Матку предашь, и не будет тебе прощения во веки веков.

Сурбей ждал известий. Он был спокоен. Теперь уже скоро конь помчит его туда, где печенеги найдут богатую добычу. Они привезут её в свои вежи и будут славить его, Сурбея, повелителя большой орды.

Десять тысяч воинов готовы ринуться на Русь, но хан не спешит. Сидевшие в засаде печенеги донесли: русы покинули Кий-город и отправились, конные и пешие, вслед за солнцем, а. ладьи князя Олега миновали пороги.

Но Сурбей будто не слышал, о чём ему говорили печенеги, он смотрел, как танцует его юная полонянка, взятая в земле суличей.

Но вот прискакали другие дозорные и сообщили: русы переправились на правый берег Дуная-реки, а их ладьи вышли в открытое море.

И тогда Сурбей надел кольчужную рубаху, подпоясался саблей, вскочил в седло. Подняв плеть, выкрикнул долгожданное слово:

— Урагш!

Глухо ударили копыта, взвизгнули от радости печенеги, и вся их воинственная масса понеслась стремительно в землю русичей.

В мае-травне дни у Прокши заканчивались поздно. Уже темень сгущалась, а на перевозе всё ещё было суетно: то смердам надо на другой берег перебраться, то с той стороны кого занесёт. Эвон как Русь-то раздалась!

С уходом дружин и ополченцев хоть и поуменьшилось люда в Киеве, однако воскресными днями всё так же шумит торжище и привозы радуют.

Прокша с утра при деле, лишним себя не считает, ему даже крючки рыболовные проверить некогда: гоняет то паром, то чёлн, коли путник одинокий. Только и слышится:

   — Про-о-окша, паром!

   — Пе-ре-воз-чик!

С теплом начинается весёлая жизнь у Прокши на перевозе, всё ему ведомо, всяких былей и небылиц наслушается. Всего в голове даже не удержит.

В то утро Прокша пробудился с какой-то смутной тревогой, она не покидала его весь день. Что ни делал, а ожидание чего-то несвершившегося занозой сидело в нём. Перевозчик даже о еде забыл. В полдень перехватил горбушку ржаного хлеба с луковицей, водой днепровской запил — и сызнова на вёсла.

Не заметил, как и день закончился.