Я сидел, уставясь в линолеумный кухонный пол, и внутренним взором видел угловой скверик на перекрестке поэтов — памятника Маяковскому в нем еще нет, — и среди старых, чахлых заснеженных деревьев стоят дощатые облезлые скамейки. Я видел, как, широко расставив колени, некрасиво сидит девушка с неподвижным, чуть оплывшим лицом и старое пальто не сходится на круглом большом животе. А рядом скрежещут трамваи, хлопает дверь продуктового магазина; от зимней оттепели дневной воздух влажен и мглист. Девушка смотрит перед собой невидящими, чуть сумасшедшими глазами и не замечает остановившегося перед ней высокого худощавого человека в новом дорогом пальто. Человек наклоняется, берет ее за руку, говорит низким, богатым оттенками, властным голосом проповедника:

— Я — отец Алеши Щербакова. Пойдем, будешь жить у меня.

И девушка молча поднимается. Высокий человек берет ее под руку…

Монотонными, глухими, шуршащими, словно листы пожелтевших старых газет, словами мачеха рассказывала, как они жили в одной самой маленькой комнате этой квартиры, как родился ребенок, а у отца открылась тяжелая кровоточащая язва желудка…

— Боялся операции, потому что у него была стенокардия. Когда стало совсем плохо, сказал, что я должна выйти за него замуж, тогда хоть комната останется мне… И деньги он какие-то получил, когда освободили…

Монотонный голос ее словно читал протокол.

Операция была удачна. Потом вышла замуж ее мать и, уехала на Север. Она поменяла квартиру с соседями отца… Ребенок умер в полтора года от тяжелой желтухи…

Я сидел раздавленный усталостью и тупой пустотой, и в кухне стояла гнетущая тишина.

— Я любила его! Он был добрый человек, — вдруг сказала мачеха, и голос ее обрел краски.

Я молчал.

— Любила! Понял? — выкрикнула она.

— Понял, — ответил я тихо и спросил: — Как звали ребенка?

— Петя, — ответила она и заплакала в голос.

Я встал.

— Подожди, — повелительно сказала она, пальцами смахнула слезы в углах глаз и вышла из кухни.

Я закурил, сделал несколько шагов, ноги подгибались.

Мачеха вернулась с черной коленкорового папкой, протянула мне.

Я посмотрел на завязанные бантиками тесемки, почувствовал тяжесть в руке.

— Это его бумаги. Я не хочу этого знать. Не хочу рассуждений вместо жизни, — она закрыла глаза и прижала ладони к вискам, со стоном сказала: — Уходи.

17

Во дворе по железным навесам подъездов чечетку выбивала капель. В моем окне не было света, и я почувствовал облегчение: немыслимо было сейчас встретиться с Натальей.

В коридорчике ударило тошнотворным запахом табачного перегара. Не сняв пальто, я прошел в комнату, положил на столик отцовскую папку, открыл форточку и зажег лампу, потом раздался. Из форточки потянуло сыростью, отдаленный стук капели раздражал. Я взял панку и пошел на кухню. Здесь, в обступившей кафельной голубизне, тоже было неуютно и холодно. Я зажег две горелки на плите, и синеватый газовый огонь приглушил ощущение сквозящей пустоты. Я сел.

Черная коленкоровая папка лежала передо мной на отеле. Легкое шипение газовых горелок лишь подчеркивало пустую тишину. Я вдруг понял, что мне неохота заглядывать в эти бумаги. Я не хотел знать ничего; я боялся нового знания, оно могло только усилить, ужесточить мою душевную безвыходность, как рассказ мачехи.