— Тебе нужны деньги? — тихо спросил я.

— А что, ты внезапно разбогател? — Она смотрела куда-то сквозь меня.

— Да, разбогател, — я положил погасший окурок на край подоконника.

— Наконец-то. Ну и как, теперь счастлив? — Голос ее, глухой, бесцветный, не соответствовал язвительности слов.

— Кончай выкомариваться, — сказал я тихо. — Я серьезно.

— Серьезно?! — Тон ее стал угрожающим, пальцами она обхватила шею, будто душила себя. — Ты опоздал со своей серьезностью. Даже если бы подыхала с голоду, не взяла у тебя Не поздно ли, на пятом десятке, стал ты серьезным?

— Да что с тобой, Инна, опомнись! — Мне стало страшно, показалось, что она действительно сходит с ума.

— Я и так все помню. Вот помнишь ли ты? — В ее длинных неподвижных глазах, в самой глуби райков, вспыхнули и погасли грозовые искры, спутанная, почти до бровей челка затрепетала от резкого выдоха.

— О чем ты? И время ли сейчас считаться обидами? — с искренним недоумением спросил я.

— Сейчас самое время. А то ты думал, — она возвысила голос, — что все, все виноваты перед тобой? Сейчас я тебе скажу, — она встала, рывком затворила кухонную дверь, подальше отодвинула стул от стола и села, резким движением закинув ногу на ногу, так что открылось круглое колено. Лицо ее зарозовело, словно раскалилось от ненависти.

— Да что я тебе сделал? — вырвалось у меня в сердцах.

— Ты еще спрашиваешь? — вкрадчиво сказала она.

— Знаешь. — я встал, — ты, кажется, не в себе. Это понятно, по… Словом, разговаривать в таком тоне мне не хочется. Оставим до другого раза. Мне тоже сейчас нелегко.

— Ах, нелегко?! А другого раза не будет. Я надеюсь, что больше не увижу твою мерзкую ханжескую рожу. Поэтому слушай. Сядь! — Она положила на стол побелевший сжатый кулак.

Я сел, нарочито шумно вздохнул.

— Вспомни-ка чердак в доме сорок, — она прищурилась. — Вспомни, как ты использовал меня, как последнюю суку. Да! Ты был нрав. Ты имел на это право — пострадавший изгнанник. Все задолжали тебе тогда. А ты подумал, что будет со мной? Тогда, двадцать лет назад? — Лицо ее стало брезгливым.

Я не смог удержать улыбки, встал и сказал:

— Ну, извини, что тогда я не мог предоставить тебе кровати, а потом уже не было случая, — я направился к двери, но она вскочила, заступила дорогу.

— А знаешь, что у меня был сын?

— Что-о? — У меня мгновенно пересохло в глотке.

— Да! Твой мальчишка. С этой вашей щербаковской меткой. Здесь, — она больно ткнула меня твердым пальцем под шею, слева над ключицей, где была родинка.

— Инна! — Я схватил ее за плечо, она охнула от боли, и я разжал пальцы.

Она вдруг ссутулилась, словно сломалась, сделала шаг в сторону, села, навалившись грудью на стол.

Оглушенный, я сделал два неуверенных шага и опустился на свой стул у окна. Руки и ноги стали сразу чужими, бескостными.

— Как это было? — ощущая свинцовую усталость, спросил я.

— Очень просто, — удивительно насмешливым голосом ответила она, но я побоялся поднять глаза. — Это у тебя все с философией, а у меня просто через пять месяцев пузо до носа выросло… Потом отец в ноябре умер. Мать почти сразу запила, а на мне даже пальто не застегивалось, так и торчала в сквере на углу Некрасова в расстегнутом пальто, потому что от разговоров и табака меня выворачивало.