16

Отца хоронили на Волковском. Было тепло, но в воздухе иногда ощущалась сырая пронизывающая знобкость.

Десяток сухощавых стариков с жесткими лицами сгрудились у могилы. Седые обнаженные головы, холодные глаза. По другую сторону могилы стояли мы — родственники и Кирка. Слез не было. Высокий старик округлыми газетными фразами говорил о заслугах отца.

А он лежал с пожелтевшим, неузнаваемо обмякшим лицом, и только алюминиевые волосы с аккуратным зачесом были его прежние.

Когда могилу засыпали, старики деловито расправили ленты венков, прислоненных к холмику, и пошли гуськом под сереньким небом по узкой сухой тропинке мимо мокрых могил к выходу. Они шли сосредоточенно и серьезно, — видимо, мысль о том, что они еще один раз покидают кладбище, приносила удовлетворение.

Мы молча постояли у могилы: дядька, Кирка, я и две женщины — мачеха и моя мать. Бабку на кладбище не взяли.

Поминки были тихими.

Мы сидели в той же комнате, в которой я последний раз видел отца. Тихо шелестел голос бабки, поминавшей старшего сына. Дядька, ссутулившись, смотрел в одну точку на столе. В углу у окна стояло просторное кожаное кресло с пюпитром, прикрепленным к подлокотнику. В нем и умер отец. Задремал над своими бумагами и не проснулся.

— Поешьте, Алексей Алексеевич, — сказала мачеха дядьке. Это были единственные слова, которые она произнесла за весь день.

Они сидели рядом на диване — моя мать и моя мачеха. У обеих были сухие глаза, Я не испытывал к этим женщинам ничего кроме легкой жалости.

Мачеха пила водку рюмку за рюмкой, и лицо ее становилось все неподвижнее.

Мать ела со всегдашней детской кокетливостью, оттопыривая мизинец левой руки, и с любопытством, но незаметно поглядывала по сторонам. Она первый раз была в этой квартире.

Водка меня не брала.

Через час Кирка поднялся, сказал, что ему нужно в больницу. Я вышел в переднюю проводить его.

— Побереги себя. На днях зайду, — сказал он, пожимая руку.

В комнату я не вернулся, побрел по узкому коридорчику, сел в просторной кухне у окна и закурил. На спинке другого стула висела полосатая отцовская пижама, на столе лежали очки и газета.

Я сидел, курил, и мне было тяжело и страшно.

Отец спас меня своей внезапной смертью, и теперь нужно было жить, вернее существовать, потому что ни на что другое у меня уже не было ни сил, ни решимости. И это было самым страшным — признание своей омерзительной слабости, лакейской привязанности к физическому существованию, когда ни гордость, ни стыд не могут преодолеть подленькой жажды есть, пить и терпеть, терпеть самого себя и снисходительность людей, ради душевного спокойствия не замечающих твоей смердящей пустоты, пока в твоем маразме и распаде они не ощутили откровенной угрозы для своей жизни.

Нет, отец не спас — он опередил меня.

Я сидел в просторной кухне старого ленинградского дома, где еще витали запахи и шорохи отцовской жизни, и думал о судьбе. Она обступала меня, и не было от нее спасения.

Мачеха вошла неслышно, только краем глаза заметил я черное пятно ее платья и выпрямился.

— Чего ты здесь сидишь? — Она сунула в раковину принесенные грязные тарелки, ехала наполнять водой чайник.

— Так, покурить, — тихо сказал я и потупился — невозможно было выдержать взгляд ее остановившихся, невидящих глаз, — безумие сверкало в них и обдавало тихим ужасом.

Она зажгла газ, поставила чайник на плиту и села на стул, на спинке которого висела пижама отца. Опасливо, исподлобья смотрел я на нее. Даже в тусклом свете пасмурного дня кожа лица казалась гладкой и свежей, высокая шея стройным стеблем поднималась из глухого ворота черного платья — пугающее и неприятное совершенство манекена, витринной куклы было в этой чужой женщине.