Но пальцы сами уже развязывали черные тесемки.

Я откинул крышку папки, развел боковые клапаны, и толстая паркеровская авторучка с шорохом выскользнула на пластиковую столешницу. Первая страница была наполовину исписана крупным косым почерком отца. Это были закавыченные цитаты из каких-то экономических трудов. Я снял лист. На следующей странице тоже были одни цитаты, и я снял с толстой стопы несколько листов сразу. В глаза ударила чистая белизна хорошей бумаги, больше в папке не было ничего.

Я снова пересмотрел листы, исписанные крупным косым почерком, — одни цитаты. И холодная усталая догадка затопила душу тоской: отцу нечего было сказать.

Если вы промолчите, когда настанет ваше время говорить, то потом вам нечего будет сказать. Невысказанное превратится в несуществующее.

Я сидел над стопой чистой бумаги, вертел в пальцах толстую паркеровскую авторучку, и тоска захлестывали с головой.

Неужели и я обречен на невысказанность? Неужели не дано разрешиться словом, равным поступку? Тогда был ли я вообще? Жил или только существовал?

Я отвинтил колпачок отцовской ручки и на первом листе стопы чистой бумаги поставил дату: шестнадцатое апреля одна тысяча девятьсот семьдесят третьего года… И время мое потекло вспять.

18

Я бежал по Баскову переулку, не чувствуя ног под собой. Полуденное солнце слепило глава, пустота страха застывала в груди, и, холодный мокрый кусок мяса тяжело бился за пазухой, отнимая последние силы. А топот позади становился все ближе. И я уже донимал, что мне не уйти на этот раз, не добежать до дома двенадцать. Уже обреченно подкашивались ослабевшие ноги, ужас застлал глаза и чья-то жесткая рука вцепилась в плечо…

Я проснулся в густом сумраке. Надо мной смутно белело лицо Натальи, на плече я почувствовал ее мягкую руку и облегченно вздохнул.

— Ну, как ты? — тихо спросила она.

— Ничего, — полушепотом отозвался я.

Часы начали отбивать десять. Протяжный двойной бой тихо раскачивал сумрак, и лицо Натальи смутно белено надо мной. Потом она положила голову мне на грудь, приникла щекой, и печальный и чистый запах ее волос проник в меня, исторгая облегчающий вздох. Так горько и счастливо было ощущать ее близость, ускользнув от приснившейся давней погоня.

Часы кончили отбивать десять, но время обступало меня, и я сказал:

— Наташа, нужно поговорить.

— Ну, еще чуточку так, — тихо просила она и плотнее прижалась горячей щекой.

— Нет. Зажги, пожалуйста, свет. — Голос мой был трухляв, как выветрившаяся деревяшка.

Свет люстры был беспощаден.

— Сядь там, в кресло, — я тоже сел и закурил, щуря глаза.

Мое время говорить настало.

И я начал:

— Наташа, нам придется расстаться, наверное, очень надолго…

Слова для лжи и оправданий можно выбрать всякие, но слово правды единственно — слово выбирает нас.

А под конец я сказал:

— Нужно, чтоб ты вышла за меня замуж, тогда у тебя будет крыша, — и поймал себя на том, что повторил слова отца, сказанные мачехе.

19

Каждому человеку время предъявляет свой счет, и красивые слова не принимаются к оплате. Время заламывает цену, а я не привык торговаться… Жизнь, простишь ли мне мое знание — это мой путь к тебе.

Сейчас май одна тысяча девятьсот восемьдесят третьего года, и грохочут сиреневые грозы, отмывая город для белых ночей.

Я дописываю страницу прекрасной паркеровской ручкой отца…