— Нет, спасибо. Пойду пройдусь до залива, — ответил я.

— Сапоги надень мои резиновые. Мокро там. Не дойдешь в ботиночках. А я полежу. Упарился и вот выпил, — он провел широкой ладонью по жестяным волосам.

Солнце ела пробивало белесые облака, и передо мной качалась бледная короткая тень. Я шел вдоль домов Щербаковки — то веселых, крашенных по вагонке синью, с белыми наличниками окон; то хмурых, чернеющих старыми мощными срубами. Здоровались со мной встречные люди, хотя я не знал никого. Я шел вдоль коричневого склона глубокого кювета шоссе почти прямо на север. Деревня кончилась, и слева, на взгорке, среди прозрачных голых деревьев показалась почерневшая, с прохудившейся сквозной маковкой церковка и кладбище, но я не свернул по еле заметной после сошедшего снега тропке, решил, что дойду до залива, а на кладбище заверну на обратном пути.

Я шел в изжелта-белом апрельском свете туда, где низкое небо синело над заливом, и ничто не волновало меня. Я словно забыл о своем решении, о том, что приехал прощаться, и ни о чем не думал, лишь смотрел на мокрые луга, почти чистые от снега, на маленькую рощицу высоких стройных рябин на дальнем краю озимого поля. Нигде больше я не встречал такой сплошной и чистой поросли рябин. Под осень рощица горела гроздьями ягод так, что, казалось, небо краснело над ней, а сейчас она была прозрачной, как воздух, — тонкие ветви издали воспринимались как редкий туман, только внизу различались прямые древесные стволы.

Я поднимался все выше. Поля кончились, и начался ельник с примесью дубов. Дорога здесь была грунтовая, узкая и мокрая. Дядькины сапоги оказались кстати. Я прошел неширокий ельник насквозь, и внизу открылась грустная даль залива, забитая обгрызенными льдинами; над разводьями с пронзительными криками вились чайки. Было уныло и бесприютно. Я почувствовал, что зябну, и повернул назад. Я не нуждался в долгом прощанье с миром, потому что мир мой был узок, как щель.

Я возвращался быстрым шагом я не повернул на кладбище. Державшаяся на моем тайном решении связь с миром уже оборвалась, и мне захотелось уехать сегодня же. Но, взглянув на рябиновую рощицу, как облако серого тумана стоящую на дальнем краю озимого поля под белесым небом, я почувствовал слезливую пронзительную детскую нежность к этой унылой земле, где веками жили крестьяне, кормились и бедствовали. И оно пришло, чувство того времени, о котором я не помнил решительно ничего, кроме ощущения счастья. Это чувство возвращало к поре, когда я был беспомощен, но ничего не боялся.

Я стоял на обочине, мутными от слез глазами смотрел на мокрую озимь и сквозную рябиновую рощу за ней и чувствовал теплоту, растроганность и горестное удивление…

Я решил все-таки переночевать в Щербаковке.

День прошел незаметно в нетягостных и простых разговорах с бабкой и дядькой. Я сам натопил светелку и лег на узкой железной кровати с поскрипывающей под тюфяком железной сеткой.

Сон не приходил долго. Я прислушивался к скрипам и шорохам деревянного дома и ни о чем не думал, лишь изредка теснило грудь, как в детстве, когда, что-нибудь натворив, стараешься не думать о близком наказании, но тревога нет-нет да и настигнет тебя.

Потом я заснул и сразу же побрел по пустынным нолям, мокрым и ветреным, без деревьев, без крова, и впереди тоже брел человек, бесцельно, сутуло, потерянно, и казалось, что это я сам догоняю себя.