Я оглядывал горницу, лица дядьки и бабки, но ощущение давнего детского счастья не возвращалось. Изжитый, чужой, сидел я за старым тяжелым столом на жестком неудобном стуле.

— Как брат-то, не болеет? — спросил дядька.

Бабка поставила на стол миску с крупно посеченной квашеной капустой и тоже села, спросила:

— Верно, не ходишь к отцу? Все чинишься? — и посмотрела слезящимися глазами.

— Почему? Десять дней назад был, — ответил я.

— Молодуха то его не сбежала? — спросила бабка. Она заметно пришамкивала.

— Какая уж молодуха — сорок лет. Куда она денется, — сказал я.

— Ну, давай за приезд. Вот попарился бы, так ледком прошла, — сказал дядька и, подмигнув синим глазом, придвинул ко мне простую граненую стопку.

— Ну, твое здоровье, баба Аня, — я поднял стопку.

— Мое-то при мне, вашего бы не убыло, — слезящимися глазами она внимательно посмотрела на меня, спросила: — Отец-то пьет?

Я улыбнулся, ответил:

— Ну, одну-две рюмки. Разве это пьет.

— Вот чухна болотная, — вдруг высоким неожиданным фальцетом сказала бабка, — мало ему хворей!

— Ладно, мама, — сказал дядька. — Давай, племяш.

Мы выпили. Я закусил хрусткой кисло-сладкой капустой, спросил у бабки:

— А почему чухна, баба Аня?

— А потому что чухна и есть. А кто ж вы все? И дед твой чухна был, по целым дням молчал, слова не вытащишь, — пришамкивая и беззубо улыбаясь, сказала бабка.

Я посмотрел на дядьку, он улыбнулся, сказал:

— А что, мать, в твоем Ополье все — русские?

— Конечно, русские, — сразу ответила бабка. — До Ополья все русские. А сюда, к Сойкипым горам, только чухны и жали. Даром что Щербаковы, а все одно чухны. И еще немцы были, да в войну вывелись.

— Да откуда тут немцы? Ну, чухны — ладно. А немцы? — спросил я удивленно.

— А с Ямбурга пришли. Их там до революции много было, и церквы ихние были, а здесь-то — чухны. Все белоглазые, нос сапогом, все присусыкивают, одно что крещеные, — бабка потуже подтянула концы платочка тонкими, очень белыми пальцами и поджала губы.

— Чего ж ты, мама, сюда замуж пошла? — спросил дядька, улыбаясь и явно подзадоривая бабку.

— А нас семь девок было, куда ж деваться. И все малорослые. Таких опольские не сватали. А тут село тихое, даже по престольным драк не было. Вот и пошла. А не пошла б, все равно отдали бы. — Бабка медленно встала, сказала: — Банька уже охолонула, пойду мыться. А вы ешьте, пейте. — Голова ее тряслась.

Мы выпили еще по одной, и, когда бабка ушла, я спросил:

— А что, правда, здесь немцы были и финны и мы, выходит, не русские?

— Да ну, не русские. Ты ее слушай больше. Верно, жили здесь и немцы, и финны, но то когда было. Давно все перемешались. Это мать что в детстве слышала, то и повторяет. Тогда друг друга чухнами ругали. А доставалось всем одинаково. Земля не богатая, хоть и кормила, а руки приложить надо было. Валуны и сейчас вылезают. Трактора каждую весну стаскивают к меже, а тогда только миром убрать можно было, так что жили дружно — земля заставляла. — Дядька вздохнул, улыбнулся. — Давай еще по одной, и хватит ее, заразы.

— Уже и зараза, а говорил — после пара ледком пройдет, — усмехнулся я.