Я стала выглядеть так великолепно, что даже подумывала попросить Фрэнки поменять фотографию на задней стороне обложки, да только никто не знал, будет ли еще один тираж.

Хвала всем богам, Джим заметил произошедшие во мне перемены, ведь иначе нам грозили бы такие проблемы, которые и вообразить-то страшно. Я обратила внимание, что в тех случаях, когда мы оказывались вместе, он чаще прикасается ко мне и проявляет больше внимания.

Впрочем, была одна вещь, против которой он возражал: мой новый цвет волос. От природы они у меня непримечательные; в народе такую масть зовут темно-русой или мышиной, а я обозначала ее как «цвет компоста». Теперь же волосы стали очень темными, почти черными, угольного оттенка.

— Ты стала похожа на нее, — заметил Джим.

— На кого?

— На эту твою подружку, как там ее звать.

Можно подумать, он правда не помнил!

— Беатрис?

— Да, ты становишься ее копией: такая же стрижка, такой же цвет волос. Такое же, ну я не знаю, поведение.

— Спасибо.

— Это жутко, Эм.

ГЛАВА 18

Как и предсказывал Фрэнки, книга продавалась довольно неплохо, — учитывая все обстоятельства и благодаря моему интервью у Гусека, на данный момент она обзавелась аурой успеха, пусть и небольшого.

Я дала еще несколько интервью для радио и интернет-ресурсов, пара-тройка рецензий появились в чуть более значительных изданиях. Как-то утром, проверяя рейтинги и обозрения на «Амазоне» (я проделывала это дважды в день), я с радостью обнаружила, что книга взяла барьер десятитысячника и теперь занимает респектабельное 8788-е место в категории «художественная литература».

Беатрис тоже была обрадована и несколько удивлена этой толикой успеха. Мы с ней регулярно беседовали, обменивались замечаниями, устраивали мозговые штурмы, как еще чуть-чуть продвинуть роман, но вскоре — всего-то через пару месяцев после выхода — уже наметилось небольшое ухудшение. Продажи оставались приличными, но их рост замедлился; Фрэнки силился подстегнуть интерес прессы, и я уже задавалась вопросом, не добрались ли мы до пика, после которого начинается медленное скольжение в окончательное небытие.

Разумеется, подобная перспектива меня несколько разочаровывала. Всякому простительно подумать, что мне не хотелось отказываться от своего места под солнцем, но правда в том, что я любила эту книгу. Я могла наизусть цитировать любимые отрывки, я думала о сестрах как о реальных людях, знала каждый поворот, каждую петлю их жизненного пути за описанное в романе десятилетие и полагала, что героини заслуживают лучшей участи, чем забвение на свалке.

Беатрис же просто стремилась хотя бы сохранить достигнутое. А как иначе — это же была ее книга. Сестры со своей жизнью, как мне регулярно приходилось себе напоминать, появились благодаря изумительному воображению Беатрис, и раз уж даже я так привязалась к ним, что уж говорить о ней! Я старалась избавиться от неприятного ощущения, что она будто вторгается на мою эмоциональную территорию.

Но меня озадачивала одна тенденция. Во всех обсуждениях, когда мы только затеяли нашу аферу, Беатрис неизменно уверяла, что не рассчитывает на большой успех, что все это в первую очередь эксперимент, цель которого — посмотреть, способна ли она писать за пределами криминального жанра, и что она будет рада передать книгу в мои руки, чтобы та зажила своей жизнью.

— Она будет вся твоя, Эмма. Поступай с ней, как сочтешь правильным, но не возлагай слишком больших надежд. Я буду на седьмом небе, если мы продадим несколько сотен экземпляров, и тебе советую так к этому отнестись.