«Пим нарушил моральные запреты. Он по собственной воле поставил себя вне закона». Гнев этот достиг белого каления сегодня утром в комнате связистов и разгорался вновь и вновь с каждым бессмысленным совещанием, каждым раздробленным и распадающимся на части часом после него. Бразерхуд слушал, как его аргументы, аргументы профессионала, которого немного жалеют и полностью винят в случившемся, используются против него, и наблюдал, как беззастенчиво, у него на виду, его же собственная, привычная ему апология Пима принимается повсеместно и, подновленная, превращается в официальную политику бездействия.
— Но, Джек, если все это цепь случайностей, как вы сами говорили, — блеял Браммел, всегда славившийся своим умением превращать белое в черное, — и «если вы пропустите через компьютер любую подобную цепь, вы увидите, что все возможно и ничего невероятного в мире нет». Ради бога, кто это сказал? Я намеренно цитирую вас, Джек. Вы убедили нас тогда, помните? Господи, не думал я, что мне придется когда-нибудь защищать Пима от вас!
— Я ошибался, — сказал Бразерхуд.
— Но кто это так решил? Вы сами и решили, по-моему, больше никто. Пускай Пим держит в камине чешский блокнот, — допустил Браммел. — Держит фотокамеру, о которой мы ничего не знали, вместе с оборудованием для изготовления документов или что-то там в этом роде. Боже мой, Джек, да вспомните, чего только вы сами в свое время не таскали домой из оборудования, просто для облегчения работы с агентами! Стержни и камеры, микролинзы и тайники секретных сообщений и бог знает что еще. Хоть лавку открывай! Он должен все это вернуть, согласен. Иначе он ставит себя в положение детектива, поживившегося имуществом осведомителя. Он сует добычу в ящик — или в камин, — прячет от семьи, и в один прекрасный день ее там обнаруживают. Однако это не делает его взломщиком-грабителем! Подобного служителя закона можно упрекнуть лишь в недостатке щепетильности или, в худшем случае, в небрежности.
— Небрежность ему не свойственна, — сказал Бразерхуд. — Он не любит рисковать.
— Что ж, вдруг полюбил. У парня был нервный срыв, и он стал сам на себя не похож — прячется, скрывается где-то и шлет оттуда просьбы о помощи, — с терпеливостью праведника продолжал свои рассуждения Браммел, возможно, обращая их какой-нибудь знакомой девушке. — Вскоре мы все это выясним. Но поглядите на этот сценарий, Джек. У него умирает отец. Он человек артистического склада, всегда мечтал написать великий роман, мечтал заниматься живописью, лепить, интересно проводить досуг. Он вступил в критический возраст, он долгое время был под подозрением. Что ж удивляться, что он сорвался? Странно было бы, если б этого не произошло, вот что я скажу, если спросите. Нет, оправдывать я его не оправдываю. И мне интересно, зачем он взял с собой этот самовозгорающийся сейф-кочегарку, хотя вы и уверяете меня, что он так или иначе наизусть знал все его содержимое, поскольку сам составлял все эти документы, поэтому, казалось бы, какая разница! Когда мы его отыщем, я, возможно, на некоторое время отстраню его от работы. Но это еще не основание поднимать шум и публичный скандал. Являться к министру с криком: «Вот, поймали еще одного!» В особенности на глазах у американцев, жертвуя достигнутыми договоренностями. Жертвуя сотрудничеством наших служб, жертвуя нашим личным контактом с Лэнгли — а ведь контакты подчас значат куда больше, чем обычные дипломатические связи. Вы хотите заставить меня рисковать всем этим еще до того, как мы удостоверимся?
— Бо думает, что тебе надо прекратить действовать в одиночку, — сказал Найджел, когда они уже очутились по ту сторону браммеловской двери, в секретарской. — Боюсь, что и я того же мнения. С этого дня и впредь ты не должен проводить никаких расследований без моей на то санкции. |