|
Я – офеня. И даже из этого я извлекаю свой писательский «навар». От постоянных разъездов, бесконечного чередования новых лиц, новых городов, но-вых стран вырабатывается некий специальный взгляд не «со стороны» даже, а нездешний такой глазок, вспышка фотографическая, способность к созданию моментальных снимков. Гротескных, как правило, ибо жизнь смешна и люди нелепы, хотя и прекрасны и трогатель-ны в этой нелепости. Когда – бродячий трубадур – я натыкаюсь в странствиях на «свой» персонаж, я испытываю к нему нежность людоеда, почти любовь, почти страсть. И пред-вкушаю, как впоследствии набью это чучело соломой. Опять же из недавнего путешествия по Германии: после выступления меня зазвали на обед, и хозяин дома – в далеком прошлом актер Куйбышевского ТЮЗа, в недавнем прошлом – чиновник министерства культуры РСФСР, исконно русский человек, объясняет проникновенно: – А я пошел актерским путем, путем вживания в роль. Cказал себе: «Я – немец, я вер-нулся на Родину и учу родной немецкий язык, и с каждым днем он будет улучшаться…» Соловьиная песнь вожделенной любви грянула в моем людоедском писательском сердце. Ах ты ж, ненаглядный мой, думала я, любуясь, немец ты мой простодушный. Вос-пою, воспою непременно! Один из распространенных типов моих зрителей-слушателей – тип старого недоверчивого еврея. Один такой, в Бохуме, заявляет организатору моего выступления: – Вот вы собираете взносы на общину… А я не знаю – куда эти деньги идут. – А вы приходите завтра на концерт, – доброжелательно говорит координатор куль-турной программы, – тогда узнаете. Тот, ровным голосом: – Что за концерт. Культуртрегер, на подъеме: – Выступает писательница из Израиля! Старик, тем же безинтонационным тоном: – Что за писательница. Культуртрегер вдохновенно: – Замечательная писательница из Израиля! – Израиль випустил двух видающих писателей, – назидательно говорит старый ев-рей, – Пастернак и Бродский. Других не знаю! В этом, довольно смешном, замечании есть своя правда. Странствующий писатель от-нюдь не эстрадный певец, которому стоит лишь рот раскрыть, чтобы его, по крайней мере, слушали. Писатель, самый «замечательный», вовсе не обязательно – «замечательный высту-пальщик». Как правило, наоборот. И вообще, в искусстве трудно бывает что-либо кому-либо доказать. Предпочтения – вот истинная в искусстве оценочная шкала. Мне кажется, идеально иллюстрирует это очередной «случай из моей жизни». Есть та-кой композитор Кейдж. У него есть фортепианная пьеса, называется «Ожидание». Исполня-ется она так: выходит пианист, садится за инструмент и, не прикасаясь к клавиатуре, сидит с секундомером в руке ровно три минуты сорок четыре секунды. Потом встает, раскланивается и уходит за кулисы. Такая пьеса. Такая музыка. Однажды в годы моей консерваторской юности приехал в наш город известный пианист, и мы, с моим однокурсником Сенькой Плоткиным пошли на концерт. Где-то в середине программы между ноктюрном Шопена и пьесой Хиндемита объявляют Кейджа, «Ожидание». Выходит пианист, садится к инструменту, сидит… Сидит… Проходит минута, другая, на третьей минуте зал понял, что это не недоразумение, пианист не забыл ноты, не помрачился рассудком, что это музыка такая. Тогда Сенька хлопнул меня по колену и восторженным шепотом завопил: «А Пашка Егоров играл это лучше!». Так что, в искусстве, особенно в литературе, вы никогда никому не докажете, что «Пашка Егоров» не «играет это» лучше вас. Вот еще беда: не умею давать интервью. Не умею однозначно отвечать на вопросы, самые, казалось бы, ясные, простые и определенные. Торопею и всерьез задумываюсь, пы-таясь вот в эту минуту проникнуть в суть предмета. |
